Сириус
Шрифт:
Петергоф был в своей лучшей поре. Облака, как на плафонах Тьеполо, застыли белыми глыбами с сидящими на них богами. Шепот столетних дубов, фонтаны, каскады твердили бесконечную поэму об отплытии на остров Цитеру.
— Magnifique! Magnifique![1] — восклицал Вивиани, ехавший в одной коляске с Фредериксом.
Сквозь деревья заблестело золото дворцовой церкви, мелькнуло белое Марли, отраженное в пруду, а когда кортеж приблизился к каналу, замелькали краснокирпичный фасад с белыми пилястрами, с переплетами окон и гигантская струя «Самсона».
— Дорогой граф, то, что я вижу, вызывает во мне настоящее волнение. Мы, французы, обладатели Версаля и Трианона, владеем прекрасными трупами. Наши дворцы и сады умерли вместе с королями. Только здесь мне предстало видение живого Версаля. И это величайшая награда за поездку. Чувствую, нам у вас нельзя долго оставаться из опасения стать монархистами.
Граф приятно улыбнулся.
— Мы были бы польщены. Нам не хватает людей с вашим артистизмом.
Вышли на открытое пространство перед каскадами. Под дождем, в бесконечных сплетениях струй, резвилась толпа золотых статуй. На террасу вздымалась буйная поросль фонтанов, и над всем возвышалась веселая громада дворца.
— C’est Versailles! C’est Versailles![2] — шептал Вивиани, откидываясь на подушки ландо.
Гостей водворили в «корпусе под гербом», где всегда останавливались высокие особы.
Государь, проводив президента и премьера до их апартаментов, возвратился к себе в «Александрию». По дороге он тихо спросил о чем-то Воейкова, и тот так же тихо ответил:
— Через час в вашей любимой аллее.
Дома государь переоделся в костюм для тенниса, зашел в комнату больного наследника, посидел в маленькой гостиной с императрицей, рассказан ей о встрече президента, потом, взглянув на часы, отправился гулять. Он шел нарочито медленно.
Встреча, которую он просил подготовить сегодня, должна была походить на нечаянную. Но человек в белом кителе шел к нему с таким видом, будто был специально приглашен. Он качался одних лет с государем, носил усы, бороду, и даже пробор на голове чем-то напоминал государя. Ставши у края аллеи, снял фуражку и поклонился.
— Мы с вами давно не встречались.
— Да, ваше величество, все двадцать лет вашего царствования.
— Я увидел вас случайно во время прогулки в моторе по Гатчинскому шоссе и захотел снова поговорить. Мне сказали, что вы углубились в астрологию и сделали какие-то открытия.
— Да, ваше величество, мне действительно удалось показать, что древние астрологи были правы в поисках связи наших судеб с жизнью небесных светил. Но я далек от всяких гаданий и гороскопов, я самый обыкновенный астроном, занимаюсь проблемой воздействия небесных тел на нашу планету. Вероятно, что и дало повод сближать мои занятия с астрологией.
— Какие же воздействия вам удалось заметить?
— Их очень много. Начиная со всем известных магнитных бурь и кончая никем не подозреваемого психического расстройства людей. Сейчас меня особенно занимает Сириус. О связи нашей планеты с этой далекой звездой догадывались еще в древности. На лето она уходит от нас, но я держу неослабную связь с Каиром и Бомбеем, где ее наблюдают. Сведения, идущие оттуда, поразительны: спящие удавы просыпаются, у тигров меняется цвет глаз, птицы неистово рвутся из клеток.
— И вы для объяснения этого обращаетесь к астрономии?
— Если бы вы могли, государь, представить, какое множество событий на земле необъяснимо единственно по нежеланию нашему знать, что земля есть небесное тело! Мы живем в звездах и в эфире, и я не буду удивлен, если окажется зависимость между умственной жизнью людей и какими-нибудь излучениями Млечного Пути.
— Но ведь все это естественная история.
— В мире нет неестественного, государь. «Естественная история» — одно из самых неопределенных выражений. Слово «естественный» употребляется как синоним «материального».
— Пусть так.
— Но осмелюсь заметить, ваше величество, что «материя» — самое отвлеченное понятие, такое же, как «воля», как «желание». Мы видим отдельные предметы, но никто никогда не видел материи отдельно от вещей. «Материя» — термин метафизический, в ней такая же тайна, как во всем мироздании. Люди тонкой организации способны чувствовать пустое пространство так же осязательно, что и…
Он не закончил фразы, увидев, как покраснел его собеседник. Император хорошо помнил, что этот человек был свидетелем страха, испытанного им в молодости.
То было в Крыму, в Ливадии. Около наследника постоянно толпилась блестящая гвардейская молодежь, и тот, что стоял теперь перед ним в белом кителе, носил тогда мундир корнета. Он уже в то время презирал оккультизм и теософию, говорили, будто не верил в Бога.
Однажды ночью, в саду, когда компания при свечах играла в карты и пила каберне, зашла речь о духах и привидениях. Корнет заявил, что привидений не существует и страх перед ними ничто в сравнении с тем страхом, который он знает. Он бросил вызов присутствующим подвергнуть испытанию свою храбрость и бился об заклад, что ни один не выдержит искуса. Первым, разумеется, отозвался наследник. Корнет назначил ему на другой день встречу возле Байдар, куда Николай поехал с утра в сопровождении ординарца. К вечеру вернулся хмурый, сердитый и с тех пор не хотел видеть корнета. Прошел слух, будто юноша выкинул какую-то недостойную шутку с наследником. Товарищи стали с ним холодны, и молодой человек должен был подать в отставку. Никто не знал, что произошло в Байдарах.
Испытание, которому подверг его корнет, заключалось в том, чтобы пробыть не меньше часа в полном одиночестве в том месте, которое он укажет. Они забрались в скалы и там сквозь узкую расщелину проникли в подземелье. Корнет потребовал, чтобы цесаревич отдал ему спички и папиросы и чтобы все время, пока они будут идти извилистыми ходами, не произнес ни одного слова. Он молча привел наследника и молча оставил в непроглядной тьме. Сначала слышны были его удаляющиеся шаги, потом они затихли, и как ни старался цесаревич напрягать слух, невозможно было уловить ни одного шороха. Если существует в мире полное безмолвие, то оно царило тогда в горной пещере возле Байдар. Время начало замедлять бег. Первая четверть часа показалась столетием. Николаю хотелось понять скорее то страшное, что заключалось в пребывании здесь. Он решил, что приятель скоро начнет пугать его какими-нибудь шумами или видениями. Но ничего не происходило. Только время совершенно остановилось. Тогда он переступил с ноги на ногу.
Впоследствии, когда перебирал это в памяти, понял, что первый страх закрался от шарканья собственных подошв о камень. В детстве однажды он разбудил неосторожным шумом своего деда, императора Александра, отдыхавшего в кабинете, и долго потом испытывал робость при воспоминании о волне, вроде электрического тока, пробежавшей по дворцу. Здесь, во тьме пещеры, спал кто-то бесконечно более грозный. Даже дыхание в его присутствии казалось слишком громким. И когда протекло еще несколько ничем не заполненных столетий, в продолжение которых жила только земная кора, цесаревич позвал вдруг своего искусителя. Он долго не мог вспомнить без стыда сорвавшегося, перешедшего в петушиный крик, голоса. Прибежавший корнет тотчас погасил зажженную спичку, увидев бледное, как папиросная бумага, лицо. По выходе из пещеры Николай, не говоря ни слова, направился к лошади и уехал.