Сириус
Шрифт:
— Скорей! Скорей! Поднимите отца Григория!
Санитары уложили его на клеенчатую кушетку.
Лицо, борода, волосы, шелковая рубашка были мокры от пота.
Очнувшись, Григорий Ефимович не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.
Прошло не меньше получаса, прежде чем силы вернулись к нему. Государь стоял смущенный, а у государыни лицо светилось, как у Магдалины, узревшей Христа.
Заговорили о чуде исцеления, о черных оккультистах, передавших старцу силу гипноза. Останется она при нем, пока белые оккультисты не снимут.
— Интересно, каким образом он приехал? — спрашивал дворцовый комендант. — Ведь поезда в то время не было.
— Он не поездом прибыл, а в автомобиле.
— Так ведь ему отказано в казенном автомобиле.
— Это был автомобиль графини Витте.
— А!.. Вот откуда ветер дует!
Спиридович рассказал, как родители Вырубовой, оповещенные о катастрофе, застали дочь лежащей в маленькой сторожке, куда ее перенесли после того, как вытащили из-под колес вагона. Там она кричала от невыносимых болей и часто поминала отца Григория. Но мать слышать о нем не хотела, торопила, чтобы Аню как можно скорей перевезли в Царское Село.
Распутин узнал о несчастье наутро. Сообщила и предоставила свой автомобиль графиня Витте.
На третий день старец явился снова навестить больную.
— Слышали? Слышали? — возмущались петербургские дамы. — Вошел в палату, а Вырубова голая лежит! Бесстыжая!..
Аня поправлялась тяжело и капризно. Жаловалась на сестер, что переворачивают грубо, что княжна Гедройц хочет ее смерти.
Просила государыню молиться, дабы Господь прибрал ее скорей.
На несчастье с Вырубовой Александра Федоровна смотрела как на испытание свыше и терпела все.
Отцу Григорию очень хотелось благословить раненых офицеров. Он попробовал зайти к ним в палату, но со всех коек закричали:
— Пошел вон, мерзавец!
Визиты его сделались реже.
А в Петербурге на Гороховой — шумные вечеринки с гитарой, с топотом, с женским визгом.
Наутро Вырубовой посылалась телеграмма: «Хотя телом не был, радуюсь духом, чувство мое, чувство Божие».
Явился красивый мужчина средних лет. Не говоря ни слова, снял бобровую шапку и шубу, бросил на диван, взъерошил волосы и, устремив на Дуню взгляд, от которого та попятилась, начал демоническим голосом:
— Теперь как раз тот колдовской час ночи,
Когда гроба зияют и заразой
Ад дышит в мир; сейчас я жаркой крови
Испить бы мог и совершить такое,
Что день бы дрогнул. Тише!..
У Григория Ефимовича глаза сощурились. Одни щелки. Хлопнул себя по бедрам.
— Ах, милай! Да до чего же ты!.. Вот люблю!.. Дай обниму!..
Крепкий запах вина усилил его любовь к незнакомцу.
— По сродству душ, Григорий Ефимович! По сродству душ!..
— Вижу! Вижу!.. Сила твоя в духи!.. Да кто ты такой?
— А вот и нехорошо, что спросил. Надо было без визитной карточки. Впрочем, изволь: артист императорских театров Мамонт Викторович Дальский.
— Артист? Ах, милай! Да я и сам артист. Во как!.. Дуня, чего стоишь? Поворачивайся!
— Чаю прикажете?
— Вот дура! Ты нам такого, чтобы душа веселая была!..
Бобровая шапка и шуба дотемна дожидались в прихожей хозяина, а вечером оба артиста шумные, веселые вышли из кабинета и уехали на рысаке. Исчезли бесследно.
Готовилась новая поездка в Ставку. В такие дни начальник охраны, полковник Спиридович, был величайшим мучеником.
Обойти оба поезда, заглянуть под каждый диван, проверить людей и необходимые бумаги, соединиться по телефону со всеми начальниками станций намеченного маршрута, и среди такой суеты — в полной парадной форме — свиты его величества генерал-майор Адрианов, московский градоначальник.
— Чем вызван такой внезапный приезд, ваше превосходительство?
— Ах, я знаю, вам не до меня. Но ради Бога, не оставьте без доброго совета. Хоть и и был уже на докладе у министра и получил согласие испросить аудиенцию у государя императора, но что-то подсказывает, что должен прежде посоветоваться с вами.
— Рад служить.
— Видите, Александр Иванович, дело тут такое, что не знаешь, как к нему приступиться. Все было бы ничего, не будь такой широкой огласки. Вся Москва только и чешет языками… Слышали, может быть?
— Никак нет.
— Ну приехал, ну погулял, ну и что такого?.. Была некоторая непристойность, так мало ли чего не бывает? Не звонить же об этом с Ивана Великого.
— Ваше превосходительство, говорите, непристойность была?
— Да как вам сказать? Мало ли когда человек подвыпьет? Да ведь и то верно, эти цыганки сами паскуды порядочные… Если б кто другой вместо Григория Ефимовича, так и разговоров бы не было. Составили бы протокол, и вся недолга. А тут ведь шумят и шумят…
— Признаться, я еще не совсем понимаю, что произошло.
— Да что произошло? Этот «Яр»! Давно бы закрыть его; столько он мне неприятностей приносит. И ведь врут как! Говорят то, чего не было. Сочинили драку. Цыганы будто бы вступились за своих баб, а старец им: «Ах вы, сволочь черномордная, недотроги! Да как вы смеете, если я саму царицу так хватаю!» Ну подумайте, мог ли Григорий Ефимович сказать такое? Голову на отсечение…
— Позвольте, ваше превосходительство, когда это было?
— Да когда? Третьего дня. Григорий Ефимович сразу после этого и отбыл в Петроград. А мне вот пришлось вчера сесть на ночной поезд и тоже приехать. Дело-то нешуточное. Москва как с ума сошла: «„Яр“! „Яр“! Распутин!..» Все мои помощники ходят бледные. Надо, говорят, упредить… Очень важно, чтобы градоначальство доложило высшей власти раньше, чем полицейский рапорт поспеет. Вот и пришлось ехать.
— Но неужели, ваше превосходительство, о каждом кабацком скандале надо докладывать высшей власти?