Сириус
Шрифт:
— Да ведь лицо-то какое!.. И тоже пристав-дурак написал в протоколе: «Обнажал свои половые органы…» Я его вызвал. Не мог, говорю, других-то слов подобрать? Дались тебе эти половые органы? Да как же, говорит, ваше превосходительство, иначе-то их называть? Болван! Написал бы как-нибудь фигурально. Вот ведь и в писаниях святых отцов они упоминаются, а называют их благопристойно: «тайные уды». Так подумайте, что мне этот дурак в ответ! Перекрестился и говорит: «Бог с вами, ваше превосходительство, как можно такой грех на душу брать, чтобы церковными словами этакую мерзость обозначить?» Ну что с такого возьмешь?
Спиридович задумался.
— А что сказал министр?
— Посоветовал ехать во дворец, добиться высочайшего приема и доложить о случившемся.
— А товарищ министра?
— Тоже.
— Ну так если хотите, ваше превосходительство, знать мое мнение, то лучше вам этого не делать.
— Как так?
— Очень просто. Мужик наскандалил — привлекайте его к ответственности. При чем здесь государь император?
— Мужик!.. Нет, так нельзя. Подумайте, лицо-то какое!
— А кто же он? Граф?
— Ну положим, что мужик, но мужик, так сказать… политический.
— А если он лицо политическое, так и докладывать о нем должен министр внутренних дел или его помощник Джунковский. — Наклонившись к генералу и понизив голос: — Мы с вашим превосходительством всегда были в добрых и простых отношениях, так позвольте выразить недоумение министра и его товарища. В других случаях они ни за что бы не позволили нижестоящему лицу делать доклад по их ведомству, а тут предлагают вам.
— Вы думаете, тут что-то есть?
— Не к пользе это вашего превосходительства.
— Вот спасибо. Как хорошо, что я к вам зашел! Признаться, меня самого беспокойство одолевало.
А по Петербургу ходил в подпитии Мамонт Дальский.
— Вот его-то мне и надо, — закричал он, увидав на Невском театрального критика Юрия Беляева. — Когда я не в духе, так критикам лучше не подходить. Испепелю! Но ты мне в самый раз повстречался.
— Нет, не в самый раз. Больше писать не буду. Хватит с тебя двух статей.
— Слушай, не в том дело. Спасать надо. Выручать. Ведь это наш брат по духу… Написать такую небылицу в протоколе!.. Я ведь сам там был, все видел. «Плясал русскую» — это сущая ложь. Не плясал, а ходил в духе!.. Все экстатическое, что заключено в танце, явлено было с такой силой и божественным вдохновением, против которого устоять невозможно. Души присутствовавших прыгали в такт ему.
А лицо являло оргиастическую благодать, о которой в наши дни совсем забыли. Это был древний бог лесов, спутник Вакха. Он был дик, волосат, но ведь такого и любили нимфы.
— Ну тебя к черту! Пойдем, а то, видишь, публика собирается.
— Нет, постой! Поносят основы искусства, самый источник творчества!.. Тут нужен протест всего артистического мира. Разве не оскорбительны слова протокола: «Обнажал свои половые органы»? Это была настоящая мистерия, когда старец, стоя в своей мужской красоте, как древний бог, начал раздавать хористкам и танцовщицам записки: «Люби бескорыстно», «Отверзайся», «Я тебя съем». А молодая особа, приехавшая с ним в «Яр» и оплатившая все расходы по вечеру, стояла рядом, как жрица. И хор пел и плясал вдохновенно. Только дурак хозяин все испортил.
— Эй, извозчик! — крикнул Беляев.
Вестником самых больших неприятностей в эти дни выступало не военное лицо, а министр финансов Барк, вернувшийся из заграничной поездки.
— Что за странный рассказ приписывают вам о нашем займе в Англии? — спросила Александра Федоровна.
— Англия согласилась, ваше величество, предоставить нам заем в двести миллионов при условии, если мы пришлем ей восемьдесят миллионов золотых рублей.
— Это оригинально!
— На финансовом языке это означает «подкрепить золотой фонд Английского банка». Министр иностранных дел Сазонов и наш посол в Лондоне — граф Бенкендорф утверждают, что Англия не может не охранять своего финансового равновесия.
Попробовал сослаться на несоблюдение нами принципа равновесия в пролитии крови наших солдат в Восточной Пруссии и в Галиции, ради успеха союзников, так это было принято как «бестактность».
— Но знает ли государь об этом?
— Его величеству обо всем доложено.
— И что же?
— Золото послано через Архангельск, куда за ним прибыл английский крейсер.
— Ах, Ники! — вздохнула государыня.
— Но англичане, ваше величество, действовали открыто, а вот Рибо, французский министр финансов, при заключении договора о миллиардном займе составил такой протокол, что, подпиши я его, мы остались бы у разбитого корыта. Понадобилось добрых полтора часа и все мое упорство, чтобы устранить казуистические виньетки протокола и заменить их ясными формулировками.
Александра Федоровна осталась довольна.
— Пусть Ники знает, какие у него союзники и в какой компании очутилась Россия.
Но у министра финансов лежал на душе еще один камень. Побывав в Ставке по ведомственным делам, он вернулся оттуда сам не свой.
Генерал Янушкевич сказал ему о неизбежности отступления и о сдаче врагу всего нами отнятого у него.
— Мы безоружны, у нас нет снарядов, ружейных патронов. Последние огнеприпасы израсходованы в боях у Мазурских озер и в Августовских лесах. А немцы переносят главные свои усилия с Запада на Восток. Они закончили переброску войск и теперь готовят удар нашей армии. Что вы об этом думаете? — обратился Барк к Сухомлинову.
— Да, любезный Петр Львович, хоть Ставка не посвящает меня в свои дела и планы, но неизбежность катастрофы, к которой она подвела русскую армию, мне известна. Молитесь, чтобы все обошлось лотерей территории и военного имущества, а не гибелью сотен тысяч людей.
— Опять сотен тысяч?!. Господи! Корда же мы перейдем к меньшим масштабам потерь?
— Увы! Нет таких жертв, которых не принесли бы мы в угоду союзникам. Известно ли вам, что по настоянию офицера, присланного в Ставку генералом Жоффром, французам удалось навязать нам новый ненужный поход в Карпаты? Я умолял государя на докладе отменить роковое решение. Я прямо сказал: «Карпаты — это западня, мы там погибнем». «Но я уже подписал», — признался его величество. Потом я узнал стороной, что император приехал однажды в Ставку в хорошем настроении, был добр и быстро согласился на уговоры великого князя и Янушкевича.