Сириус
Шрифт:
В промежутках между заседаниями завтракали и обедали за высочайшим столом. В один из таких промежутков подошел Куропаткин — ласковый, вкрадчивый.
— Удивляюсь вашей смелости, генерал. Вы точно напрашиваетесь на боевые действия. Что вам за охота подвергаться крупным неприятностям и, может быть, потере того военного ореола, который вам удалось заслужить? Я бы на вашем месте всеми силами открещивался от каких бы то ни было наступательных операций. При настоящем положении дела они могут вам лишь шею сломать, а личной пользы не принесут.
— О личной пользе, ваше высокопревосходительство, я не мечтаю и ничего для себя не ищу. Нисколько не обижусь, если меня за негодность отчислит, но считаю долгом совести и чести действовать на пользу России.
Как только Брусилов уехал, генерал Иванов испросил аудиенцию у государя и умолял не допускать нового главкоюза до наступления.
— Я хорошо знаю Юго-Западный фронт и его войска, ваше величество… Ради Бога, не позволяйте… Это сгубит армию и повлечет за собой катастрофу.
— Почему же вы не сказали это на военном совете?
— Меня не спрашивали, и я не считал удобным навязываться.
— Тем более я не нахожу возможным единолично изменить решение военного совета и ничего тут поделать не могу. Поговорите с Алексеевым.
В тот же вечер Брусилов собрал в Волочиске всех начальников армий своего фронта с начальниками их штабов, чтобы отдать приказание подготовки к переходу в наступление через месяц.
Кроме зависти бесталанных генералов, надо было преодолеть еще гнет канонов и формул военной мудрости, накопленный двухлетним опытом поражений. Совершенно исключалось всякое посягательство на прорыв фронта без ураганного огня, без гекатомбов солдатских тел перед проволочными заграждениями, и считалось безумием пытаться пробить в неприятельском фронте больше одной бреши. Но творческое дерзание нового начальника поставило именно такую цель.
Никто, кроме него, не знал, чего стоило пересилить гипноз неодолимости вражеских укреплений с их блиндажами, лисьими норами, козырьками, с глубиной окопов, скрывавших человека во весь рост, с двумя накатами бревен, с полуторааршинным слоем земли. Ни одному генералу не приходило в голову атаковать такую твердыню.
Каждая армия Юго-Западного фронта намечала себе участок для прорыва и вела подготовительные работы, чтобы, следя за русской подготовкой, противник не знал, откуда начнется наступление и куда надо будет посылать вспомогательные войска. При полном непонимании врагом русского замысла, окопы на избранных участках постепенно сближались с неприятелем, доходили местами до двухсот — трехсот шагов от него. Солдаты выводились за боевую линию в тыл, но начальники, имея при себе нужные планы, находились постоянно впереди и тщательно изучали поле своих будущих действий. Лишь за несколько дней до наступления введены были незаметно ночью войска на передовые позиции и поставлена хорошо замаскированная артиллерия.
Десятого мая фронт был готов к атаке.
Как Колумб, веривший в существование и достижимость Америки, так Брусилов верил в осуществимость своего плана. Но, когда пришел день воплощения его в жизнь, прорыв сменился страхом. А что, если!.. Вспомнились тупое, завистливое лицо Эверта, глупая борода Иванова и молчащее лицо царя, верховного главнокомандующего — самая зыбкая, самая опасная стихия.
Алексеев запросил Брусилова, готов ли он к выступлению?
Ответ: «Готов». Отдан приказ начать девятнадцатого мая, но с условием, чтобы и Западный фронт двинулся одновременно, дабы сковать стоящие против вражеские войска.
Но по прямому проводу через три дня Алексеев попросил начать атаку не девятнадцатого, а двадцать второго, так как Эверт может начать свое наступление только первого июня. Брусилов с трудом сдержался. Согласился на двадцать второе.
— Надеюсь, дальнейших откладываний не будет?
Но, когда уже разосланы были по всему фронту телеграммы, Алексеев в самый канун выступления начал убеждать отложить операцию как очень рискованную, и самый замысел ее изменить. Сослался при этом на государя. Последовал возмущенный ответ: «Изменять что-либо поздно; войска наготове, и пока распоряжение об отмене дойдет до фронта, начнется артиллерийская подготовка. При частых отменах приказаний войска теряют доверие к своим вождям. Если эти соображения не принимаются во внимание, главкоюз просит сменить его».
— Сейчас докладывать об этом не могу. Верховный лег спать, и будить его неудобно. Подумайте.
— Сон верховного меня не касается, и больше думать мне не о чем. Прошу ответа сейчас же.
— Ну, Бог с вами, делайте как знаете, а я о нашем разговоре доложу государю завтра.
Всю ночь главнокомандующий не смыкал глаз. Приближалась минута, стоившая всей его жизни. На рассвете зазвонил телефон. По всей линии фронта начался артиллерийский огонь. Генерал встал и отдал честь своим двинувшимся в атаку армиям.
Двое суток непрерывно шли сведения о разрывах проволочных заграждений, об уничтожении пулеметных гнезд и убежищ врага, об успешных атаках русской пехоты, завладевшей всеми линиями неприятельских окопов. Уже к полудню двадцать четвертого мая донесли о девятистах пленных офицерах и сорока тысячах нижних чинов.
Но опять телеграфный разговор: из-за дурной погоды Эверт 1 июня атаковать не может, переносит свой удар на пятое июня.
— Но могу ли я быть уверенным, что хоть пятого июня он выступит?
— В этом не может быть сомнения.
Пятого июня оказалось, что разведчики Эверта донесли о громадных силах противника и многочисленной тяжелой артиллерии, собранных против участка Западного фронта. Эверт считал атаку обреченной на провал. Он испросил разрешения верховного главнокомандующего воздержаться от нее, а удар перенести в другое место — к Барановичам. Государь разрешил. Все стало ясно. Случилось то, чего Брусилов боялся: куропаткинцы лишают его поддержки и позволяют неприятелю снимать с неугрожаемых участков своего фронта столько войск, сколько надо, чтобы создать заслон против брусиловского наступления.
И не было властной руки в Ставке, чтобы сместить или отдать под суд нарушителей приказа.
Но однажды: «Поздравляю, целую, обнимаю, благословляю!» — телеграмма с Кавказа.
Великий князь Николай Николаевич приветствовал первого победоносного генерала русской армии. А потом — дружный хор поздравлений и восторгов всей страны.
«Наши взоры, наши помыслы и упования прикованы к геройской и несокрушимой армии, которая, полная самоотверженности, сметает твердыни врага и идет от победы к победе», — писали министры, члены Думы, студенты, учителя, школьники, духовенство, простые мужики и рабочие.