Сияние Каракума (сборник)
Шрифт:
Хайдар-ага, а за ним и обе женщины вышли за ворота. Ну, так и есть — все бегут, торопятся к правлению. А иные уже возвращаются, — скорбь и растерянность на их лицах…
Бежать туда же, где все? У Хайдара ноги будто приросли к земле. В этот миг он заметил на другом конце улицы Атака и Оразгюль.
— Что это? — спросил старик у самого себя. — Светопреставление? Рушится мир? Или только в глазах у меня мельтешит? Эй, Атак! — он замахал руками сыну. — Иди же скорее! Что там случилось?
— Беда, отец! — закричал тот
Хайдар-ага окаменел, рот непроизвольно раскрылся. Старик не в силах был произнести ни слова. Он не замечал, что Боссан-эдже давно трясёт его за плечи, повторяя, как безумная, одно и то же: «Что, что он сказал? Что?»
Но никто не взглянул на Огульдженнет, на её резко побледневшее, заострившееся лицо. Она и не хотела, чтобы её кто-нибудь видел в этот горестный миг.
— Немцы напали, вот что сказали по радио, — объяснил Атак, подойдя поближе. И тотчас заплакала, запричитала в голос Боссан-эдже.
— О-ох, сыпоче-ек!.. Ох ты, чинар мой крепкий, инер могучий!.. Ты сказал: приеду, и вот… Ох, бела горькая, неминучая!..
— Мама, не надо! — попытался успокоить её Атак. Мать прильнула к его плечу.
— Сыночек, ты-то хоть скажи, что теперь с нами будет? Ох, скажи, милый!
Но тут Хайдар-ага, наконец, овладел собой. Выпрямился, тронул старуху за плечо, нахмереваясь ответить вместо сына:
— Что будет, что будет… Слёзы-то проливать зачем? Потуже пояс придётся затянуть, вот что!
Несчастная Огульдженнет как умолкла в первый, страшный день, так почти ни с кем и не разговаривала. Никого не расспрашивала про своего мужа. И по ночам больше не прислушивалась, не ждала его шагов.
Как-то Огульдженнет поглядела на свой праздничный нарядный шёлковый платок с розами, новый вышитый халат, монисто. Улыбнулась грустно да и сняла с себя всё, приготовленное для встречи дорогого гостя. А сама оделась во что попроще, на каждый день, на чёрную работу.
— Вай, что это?! — испуганно воскликнула ненароком вошедшая Боссан-эдже. — Невестушка, что же люди-то скажут? Да свёкру не понравится, уж точно!
Старухе показалось: её красавица сноха в домашней одежде даже ростом сделалась ниже.
Огульдженнет подняла голову от сундука, куда бережно укладывала свой праздничный наряд, завёрнутый в платок, и проговорила скромно:
— Знаете, мама, тяжело в этом ходить. Или в комнате у нас душно сделалось…
— Вах, пожалуй, так и есть! — спохватилась Боссан-эдже. — А мне, старой, и невдомёк… Ну, не печалься, невестушка, сейчас принесу воды, на пол побрызгаю, посвежеет.
— Спасибо, мама, — Огульдженнет выпрямилась, не выпуская свёртка из рук. — Воды я сама принесу. А праздничные одежды будем носить, когда придёт время. Не сейчас…
Хайдар-ага за дверью слышал весь разговор и, войдя, тихонько сказал жене: «Не тревожь её». И Боссан-эдже отступилась.
Спрятав нарядное платье на самое дно сундука,
В лёгком халате, простой сатиновой рубахе вышла она во двор, с вёдрами отправилась к дальнему колодцу,
…Полдень — в селе ни души, в поле все, от мала до велика. И только Атак, сын Хайдара, задержался в тот час у себя дома. Он выполняет различные поручения бригадира или самого председателя, поэтому в поле никогда не выходит. Жена, Оразгюль, само собой, тоже.
Атак полулежал в тени своего дома, облокотясь о подушку, и со смаком попивал зелёный чай. Оразгюль расположилась поблизости. На ней высокий борык — головной убор отнюдь не для работы. С давних пор считалось: чем выше борык, тем женщине больше почёта. А Оразгюль почёт любила.
Высокий, как ступа, борык то и дело сползал ей то на глаза, то на затылок. Оразгюль тем только и занята была, что поправляла его. Да ещё из пиалы чай остывший прихлёбывала — горячего-то лень было подбавить.
А тут ещё муж приказывает:
— Налей-ка мне чайку, жена!
— И не подумаю! — отмахнулась она. — У самого руки не отсохнут.
Пока Атак почёсывал затылок, соображая, как бы поязвительнее ответить сварливой бабе, Оразгюль допила свой чай, выплеснула осадок и повернулась к мужу:
— Где-то сейчас наш братец Чопан? Бывает, по ночам не сплю, всё о нём тревожусь…
— А? — оторопело вскинул голову Ата. — С чего это ты?
— Война проклятая никак не кончается. Ведь на войне, говорят, может случиться всякое.
Атак тяжело вздохнул и проговорил сокрушённо:
— Божья воля на всё. Ведь сказано: «Пусть сорок лет чума ходит — умирает лишь тот, кому назначено».
Оразгюль не ответила, блаженно потянулась — борык немедленно сполз ей на затылок.
— Эхе-хе… А вот скажи, из-за чего это люди воюют? Не могут, что ли, жить мирно, землю себе пахать?
Атак даже приподнялся на локте — вот сейчас он всё разъяснит. И — осёкся, махнул рукой:
— Ну-у, этого тебе не растолковать… Не твоего ума дело, вот оно что здесь…
Оразгюль, казалось, вовсе и не ждала от супруга вразумительного ответа.
— А что, неужели враги победят наших? — продолжала она.
— Не победят ни за что! И думать не думай.
— Ведь они, враги-то, говорят, прямо, будто ветер, мчатся, не остановить…
Атак снова в растерянности почесал затылок. Он знал грамоту и отнюдь не считался глупцом от природы. Но — лень ему было читать газеты, радио слушать. А жене — и подавно… Поэтому о событиях в мире оба знали понаслышке.
— Да не-ет, — помотал наконец головой Атак. — Пусть как ветер… Пусть как слоны лезут вперёд, наших им не одолеть. Верно говорю.