Сияние Каракума (сборник)
Шрифт:
Всё же она, припоминая свои слова и поступки, не могла обнаружить в них ничего предосудительного.
— Проклятая война, всё от неё! — решила она в конце концов. — Заставляет людей всюду видеть недоброе…
В час, когда косцы отправились на обеденный перерыв, из села верхом на ишаке прибыл Хайдар-ага.
— Здорова ли ты, голубушка? — осведомился он, пристально глянув в опечаленное лицо невестки. — Всё ли благополучно тут, а?
Огульдженнет улыбнулась, закивала головой. И неожиданно сама спросила свёкра, тихим голосом, из-под яшмака:
— Скажите… а в доме как
Кажется, в первый раз она осмелилась к нему обратиться с вопросом. И старик не удивился и не рассердился. Подумал только: «Э, какое время, ни на что запрета нет!..» Затем, достав из-за пазухи треугольник из серой бумаги, протянул невестке:
— Возьми. От нашего Чопана.
У Огульдженнет точно сдуло ветром с души оскорбительные намёки деверя. Она почувствовала себя как на крыльях… Ямочки появились на щеках, и глаза вспыхнули электрическими огоньками. Хайдар-ага не стал допытываться, отчего была она невесёлой минуту назад. Подождав, пока она прочтёт письмо до конца, старик возвестил:
— Невестушка, отныне семья остаётся на твоём попечении. Я приехал прощаться. Завтра отправляюсь на службу, в рабочий батальон…
Огульдженнет смотрела на свёкра округлившимися глазами, не зная, что сказать. Как раз в это время по дороге, что пролегала поблизости, двигался обоз — арбы, гружённые зерном нового урожая. Они спешили на приёмный пункт. Спешили, чтобы скорее на фронт поспел хлеб, собранный дайханами… Притом люди говорили: тех лошадей, что запряжены в арбы, уже не вернут колхозам — отправят на фронт.
— С Атаком я уже простился, — сообщил Хайдар-ага. — И больше задерживаться не могу. Обещал быть в селе вместе с этим караваном, а дома ещё кое-что нужно доделать. Знаешь, невестка, — он заговорил тише: — Я думаю, если такое время наступило, Атак тоже ненадолго задержится в семье. И тогда, в самом деле, ты единственная останешься работница. Крепись, коли придётся, пояс затягивай потуже!
— Отец, — проговорила громко, уже не стыдясь. Огульдженнет. — Доброго пути вам! Дай бог вернуться благополучно! А я стану работать, сколько хватит моих сил, пока оземь не ударюсь подбородком… И за себя, и за тех, кто воевать ушёл.
…Так просто, буднично расставались люди в те дни. Несколько слов на прощанье — и человек исчез, будто короткая вспышка молнии среди тёмных туч.
Вот и Хайдар-ага поторопился вдогонку каравану. Зашуршала сухая стерня под копытами его ишачка. Распрямилась — и следу больше не видать. Только мелькает среди гружёных арб и конских грив облезлый, выгоревший на солнце старый тельпек свёкра…
Одинокой, всеми покинутой почувствовала себя вдруг Огульдженнет. Будто что-то оборвалось у неё в душе и заныло, заболело… Но сразу же нахмурилась она, словно на кого-то разгневанная. Кушак сняла, встряхнула его — и опять затянула, да покрепче. Закинула косу за плечо и направилась было в сторону посёлка. Но — остановилась и ещё раз пробежала глазами письмо мужа:
«…Также передайте привет… А затем сообщаю… Силён проклятый враг, немец-фашист… И оружие у него сильное, называется автомат. Говорят, у нас будет скоро такое же. Вот тогда… А пока… Сражаемся, милая Огульдженнет, бьёмся…» — писал Чопан, очевидно,
Один только Чопан виделся ей бойцом в красноармейской форме.
…Лес тонул в густых липких августовских сумерках. Тихо. Кажется, птицы и звери вымерли, а человек в этих краях и вовсе никогда не бывал. Бойцы иду г медленно, осторожно…
Впереди — опушка. Забытая, глухая лесная опушка. Между расступившимися деревьями видны клочки звёздного неба, а внизу, меж стволов стройных, мохнатых сосен по-прежнему неприглядный мрак. И вдруг пулемётная очередь вспорола тишину, нарушила девственный покой леса…
«Задание командования, милая Огульдженнет, несмотря на все трудности, выполнили…» — писал Чопан, а ей рисовалась уже новая картина.
…Широкое-широкое поле нескошенной пшеницы. Шуршат, потрескивают спелые колосья точь-в-точь так же, как и на равнине Ат-Кыран, что в низовьях Теджена.
…Трое сидят в пшенице всю ночь. Немцы зорко охраняют деревню, в которую во что бы то ни стало должны пройти разведчики. До самого рассвета патрули маячат у опушки леса. По всем тропинкам шныряют. Может, они догадались, что где-то совсем рядом партизаны…
«..Я рад, дорогая Огульдженнет, что ты вернулась в нашу семью. Мне Атак писал… Ну, извини, милая, тороплюсь… Мы непременно встретимся, любимая!..»
Она читала, время от времени прикладывая исписанный листок бумаги то к губам, то к щеке. Медленно зашагала дальше, раздумывая, что же написать в ответ. «Живы и здоровы… Я работаю в колхозе. Не беспокойся обо мне…»
И не знала Огульдженнет наяву или во сне видела она только что и лес, и Чопана, и его боевых друзей…
Ещё в предвоенные годы в селе так сложилось, что бригадиры с утра отправлялись по домам колхозников, вызывая их на работу. А в войну, в первую зиму, ещё труднее стала для бригадира эта обязанность. Ведь и работники-то в бригадах оставались не те, что прежде, — женщины, подростки да старики. И было вынесено предложение: повесить у конторы кусок рельса и но утрам ударами о пего собирать на работу людей. Так и утвердили на общем собрании. А кто опоздает, для тех назначили штраф — пять трудодней со счёта долой.