Сияние Каракума (сборник)
Шрифт:
— Ай, всё понятно! Отдаю кошму!
— А у меня шуба совсем новая. Берите.
— Жена, неси рукавицы! Пусть нашим сыновьям отошлют…
— Ковёр у меня возьмите! После свадьбы сорок лет берегла, старик-то уж помер…
Огульдженнет, ещё не зная, что она скажет, из задних рядов протиснулась к самому крыльцу. Тут же кое-кто отдавал, что принёс; секретарь сельсовета записывал. Председатель наконец заметил её, наклонился:
— А вы что хотите предложить, сестрица?
— Я… у меня… Скажите, принимают ли женские платья из кетени? У меня совсем
— Видите ли… Можно сдать любую вещь, однако… — представитель замялся, отыскивая слова, чтобы не обидеть женщину. Но Огульдженнет слышала только начальные фразы — и уже изо всех сил выбивалась из толпы, спеша домой. Не заходя к себе, кинулась к свекрови:
— Мама!.. Для фронта платья принимают. А у меня совсем новое…
И только после этого заметила, что в кибитке сидит на подушках у стены Атак. Понурый, насупленный. Скрыть даже не умеет, что его глубоко огорчает предстоящая разлука с родными.
Так подумала Огульдженнет — и не угадала. Для этого человека всю жизнь самым главным оставался вопрос: а что люди скажут о нашей семье? Вот и сейчас он горевал отнюдь не о жене и детях, которых предстояло покинуть. Нет, его беспокоило поведение невестки, которая с утра нарядилась и отправилась в соседний колхоз, будто на праздник. Да ещё на собрание теперь побежала. Как говорится, у меня есть сват, а у него — тоже сват, начнёшь всех навещать, домой дороги не отыщешь. И со старшей невесткой вечно препирается… Со всеми этими дрязгами Атак и приплёлся к матери перед разлукой.
— А всё же у твоей жены язык чересчур длинный да ядовитый, — увещевала сына Боссан-эдже. — Ну зачем она бедняжке выговаривает за каждый шаг? Давно говорю тебе: уйми ты жену, будь хозяином в собственном доме…
Тут-то и появилась Огульдженнет. Едва она заикнулась про новое платье, Атак повернулся к ней всем телом, однако не успел даже рта раскрыть — его опередила Боссан-эдже:
— Доченька, ты в самом деле была на собрании? А то бригадир, наверное, раза четыре прибегал, спрашивал про тебя. Говорит, снова для войска нужны пожертвования.
— Да, мама, — Огульдженнет из-под яшмака обращалась по-прежнему к одной только Боссан-эдже. Однако с первых же слов Атак навострил уши. Младшая невестка между тем продолжала:
— Принимают вещи, я и отнесу новое платье, вот это, которое на мне.
— Вай, доченька, — Боссан-эдже с трудом уяснила, о чём речь. — Пристойно ли будет так поступить?
— Мама, чего она хочет, объясните толком! — придвинулся к матери Атак. Как шурпа в казане, в нём кипела, лилась через край злость. Атак выпрямился с перекошенным от гнева лицом. Казалось, он готов был разъярённым барсом броситься на Огульдженнет.
— Платье новое понесёшь? — ядовито, с трудом сдерживая себя, прошипел он. — А зачем оно фронту, ты подумала? Может, его солдаты себе на голову повяжут? Перед всем народом вконец хочешь опозорить? Волю взяла? Отвечай, куда шлялась днём?!
У Огульдженнет мгновенно вспыхнуло лицо. Она забыла, что яшмаком повязан рот.
— К чертям на свадьбу, вот куда! —
— Вот… как?
— Да, вот так!
И она сдёрнула яшмак и отбросила прочь. Атак остолбенел. Вмиг ему вспомнились наговоры жены на младшую невестку. Жаль, что он к ним не прислушивался в своё время. «Ну, погоди же, — мысленно пригрозил он. — Дай бог вернуться живым с войны, выжгу глаза твои бессовестные!» Он подыскивал слова, чтобы невестку побольнее уязвить, но Боссан-эдже опередила его:
— Испепели бог эту войну и всё, что приходится из-за неё терпеть. Все жертвы и лишения наши от неё! — старуха ударила кулаком по кошме, точно хотела гнев свой в землю вколотить.
— Мама, — собрался с духом Атак, — да ведь я говорю: позор для нашей семьи в том, что творит младшая гелин…
— Замолчи! — Боссан-эдже замахала на него руками. — Уходи с глаз моих! Домой отправляйся!..
Атак молча поднялся и вышел с опущенной головой.
Но уже минуту спустя Боссап пожалела старшего сына: «Ведь уже завтра уезжать бедному… В тот же проклятый огонь пойдёт…» И она обратилась к невестке:
— Не снимать бы тебе, доченька, яшмака…
Слова не шли у старухи с языка, она разразилась плачем, слёзы хлынули рекой. Тут и сама Огульдженнет удивилась: как это она яшмак не постеснялась сорвать? Она корила себя и за то, что рассердила деверя, которому ведь завтра отправляться на войну… Тут наконец пришла в себя Боссан-эдже.
— Ладно уж, милая, — старуха утёрла слёзы концом платка. — Только не подобающее это дело — платье отдавать для войска-то, я думаю…
— А что же будет подобающе, сидеть и обеими руками в носу колупать? — неожиданно рассердилась Огульдженнет. Впервые, кажется, столь резко заговорила она со свекровью.
— Ох, да что ты, что ты! Уймись! — всполошилась та, ничуть, впрочем, не рассердившись на невестку. — Платье, говорю, ни к чему, а что другое… Вон у меня шерсть, овцу недавно остригли… Прочешем да и свяжем хоть носки, хоть перчатки. Слышно, люди такие вещи и отправляют солдатам. Ну, а платье, зачем оно…
Огульдженнет, однако, разволновалась не на шутку, ей захотелось побыть одной. Вскочила с места, выбежала — и к себе. Шкаф распахнула.
— Всё отдам, ничего не надо мне одной! Кошму только и оставлю, и одеяло… Нет! Халата старого достаточно! Раз нет Чопана со мной… Ох, если б моя воля! Всё бы, что тут есть, продала, подарила, только бы вернулся он, Чопан мой! Или бы ему отправила…
И она упала на ковёр, забылась, точно в обмороке. Но вдруг подняла голову. Рывком сбросила с себя борык, закинула на шкаф. Сама приподнялась и села, прислонившись боком к шкафу. Расплелись её тёмные косы, упали на ковёр. К чему их заплетать, укладывать старательно? Кому любоваться ими? Огульдженнет схватила ножницы… Остричь сейчас же! Но тут же одёрнула себя, ножницы отбросила. Выпрямилась и начала- заплетать распустившиеся косы. Мягкими прядями волос проворно играли её гибкие пальчики.
<