Сияние Каракума (сборник)
Шрифт:
А ему было видно всё: просторный двор МТС с разбросанными по нему в беспорядке сельскохозяйственными машинами, чёрная змейка первой линии немецких окопов, мирные заснеженные скирды в чистом поле, маленькие фигурки автоматчиков. Издали всё это выглядело безобидно и мирно, можно было даже представить себе что-то вроде азартной детской игры в «Чапаева» или в «Казаки-разбойники». Но капитан был далёк от подобных ассоциаций — слишком хорошо, по собственному опыту знал он и серьёзность «игры», именуемой коротким и злым словом «война», и звериную ярость «разбойников» в зелёных немецких шинелях.
Но тут картина изменилась. В торопливую перебранку автоматов вплелись тяжёлые, хлёсткие, размеренные удары «МГ», движущиеся по полю фигурки стали замирать — то одна, то другая, автоматчики залегли. Похоже, что атака захлёбывалась.
— Сволочь! — выругался капитан и, оторвав от глаз бинокль, зло крикнул в сторону машин: — Этот пулемёт на твоей совести, Ромашкин! — Он хотел добавить ещё что-то унизительное по адресу нерадивого наводчика, не сумевшего как следует подавить огневую точку противника, но сдержался и снова прильнул к биноклю.
— Слышь, Ромашкин, чего капитан говорит? — щупленький артиллерист в широкой, не по комплекции, шинели, сидящий в кузове «Студебеккера» на снарядном ящике, толкнул товарища локтем в бок.
Тот, продолжая копаться в своём вещмешке, поднял голову. Наушники его шапки были крепко подвязаны под подбородком.
— Чего тебе, Холодов?
— Капитан, говорю, слышишь, что сказал?
— А чего?
— «Чего, чего»! — передразнил Холодов. — Ты лопухи свои развяжи да подними вверх, тогда и узнаешь «чего». Закутался, как пленный фриц…
— За такие байки можно и по уху схлопотать! — Ромашкин распрямил свою широкоплечую фигуру. Стоя на коленях, он почти на голову возвышался над низеньким Холодовым. — Нашёл с какой мразью сравнивать! Тьфу! Если бы у тебя зуб скулу выламывал, посмотрел бы я на твои лопухи, на кого ты похож был.
— Да я ничего, — сник Холодов, — я понимаю…
— Молод ты ещё, чтобы всё понимать. Что комбат сказал?
— Пулемёт, говорит, заработал опять.
— Какой пулемёт?
— Ну который ты «уничтожил». А он, выходит, уцелел.
— Это уж дудки! — уверенно сказал Ромашкин, склоняясь к вещмешку. — То, что я трахнул, снова не оживёт! Ты, Холод, ещё первогодок в этих делах… Пушку, небось, до нашей батареи за километр с опаской обходил, а туда же, рассуждаешь…
— Я, что ли, рассуждаю? — обиделся Холодов. — Капитан сказал!
— О том и толкую, что своей головой рассуждать надо, а не дядиной, — снова поддел Ромашкин. — Капитан, конечно, человек умный, не тебе чета, но и ему не по фельдсвязи доложили, что это «мой» пулемёт заработал. А предполагать можно всякое, верно я говорю?
Со стоящей рядом машины на них неодобрительно покосился узкоглазый, как монгол, плотно влитый в аккуратную без складочки шинель, сержант Русанов — командир третьего орудия. Он уже жил напряжением боя, готов был каждой частицей своего существа откликнуться на команду «Огонь!», и поэтому его раздражало всё постороннее, не имеющее отношении к главному, что происходило за высокой насыпью железнодорожного
Мамедов стоял, привалившись плечом к кабине, насвистывал себе под нос какой-то мотивчик и не слышал или делал вид, что не слышит, пикировки своих подчинённых. Скорее всего — делал вид, потому что, едва Ромашкин пробормотал: «Вот она, голубушка… сейчас мы…», — Мамедов перегнулся через голову Холодова и выдернул из руки Ромашкина флягу.
— Не положено!
— Зубы болят, сержант, спасу нет! — взмолился Ромашкин. — Я только прополощу во рту… Один глоточек!
— А-ат-ставить разговорчики! — певуче скомандовал Мамедов. — От зубной боли и от насморка ещё никто не умирал. Кончится бой — тогда и выпьешь свои наркомовские сто грамм.
— Откуда я знаю, что целым из боя вернусь? — не сдавался Ромашкин. — Может, паду смертью храбрых, тогда как?
— Тогда мы с Холодовым почтим данной флягой память славного героя, — белозубо улыбнулся Мамедов и поболтал флягой под ухом. — Опять у медсестры выклянчил?
— У сестрички Инны клянчить не надо, она человек понимающий, сочувствует больным, не то что иные некоторые…
— А ну — тихо! — сказал вдруг Мамедов и прислушался.
На соседней машине замер, вытянув шею, Русанов.
Они встретились взглядами.
— Танки? — негромко высказал предположение Мамедов.
Русанов коротко кивнул:
— Они!
Холодов встревоженно крутил головой, стараясь понять, где это командиры орудий увидели танки, но вокруг не было ничего. Лишь вдалеке, там, за железнодорожной насыпью, трескучая скороговорка автоматов и пулемётов перемежалась всплесками снарядных взрывов. Рёва танковых моторов, лязганья гусениц, то есть тех основных признаков, по которым Холодов умел распознавать танковую атаку, не слышалось, как он ни напрягал слух. Но опытное ухо бывалых артиллеристов обмануть было трудно. Они, так же как и Холодов, не видели танков, но слышали их зловещий голос именно в этих плескучих, характерных взрывах. И как невозможно на третий год войны спутать высокий гул моторов «ЯКа» и «Мессершмитта», так легко различаются по голосу свой и вражеский миномёт, так же просто Русанов и Мамедов определили, что стреляет не полевая артиллерия немцев, не самоходки, а именно танки. Скрытые танки, потому что не слышно было их подхода.
Понял это и Комеков. Понял ещё раньше своих сержантов, так как он видел разрывы снарядов. А автоматчики снова и снова поднимались в атаку, но капитану уже было ясно, что чёткий план наступления, детально разработанный штабистами, нарушен. Но ждать нельзя, надо немедленно выходить на боевые позиции, поддерживая огнём пехоту, вызывая на себя огонь немецких танков, чтобы автоматчики смогли сделать последний, решающий бросок.
— Заводить машины! — скомандовал он, бросил бинокль стоящему под сосной ординарцу и полез вниз со своего неудобного наблюдательного пункта. Зацепился рукавом кожанки за острый сук, с сердцем рванул и тяжело спрыгнул на землю.