Сиятельный

Корнев Павел Николаевич

– Валяй! – и, запрокинув голову, уставился в потолок.

Альберт прочистил горло и с выражением произнес:

Живущий в ночи, но помнящий свет,Не знаю, в чье тело сейчас ты одет,Когда узнаю, тебе подарюТринадцать серебряных пуль…

В голосе поэта прорезались странные интонации, они западали в душу и бередили старые воспоминания, и я не удержался от короткого смешка.

– Что? – встрепенулся

Альберт, враз растеряв сосредоточенность. – Чего ты ржешь?

– Кто ржет?

– Ты ржешь, как конь, Леопольд! – возмутился приятель, чрезвычайно щепетильно относившийся к оценке своих виршей. – Может, объяснишь, что именно тебя так рассмешило?

Поэт напоминал рассерженного учителя гимназии, отчитывающего нерадивого ученика, но я этой аналогией доводить его до белого каления не стал и неопределенно помахал рукой:

– Просто возникли смутные ассоциации. Как же там было… Тело – подарок небес?..

– Блейк?! – вскричал Альберт. – Ты говоришь о сходстве со стихами Уильяма Блейка?

– Просто возникла ассоциация…

– Ассоциация! – протянул Альберт, насупился и отвернулся. – Это только вступление, – проворчал он некоторое время спустя.

– Не обижайся, – примирительно попросил я.

Поэт развернулся, готовясь разразиться гневной отповедью, но тут в буфете звякнули бутылки.

– Чертовы крысы! – прорычал Альберт, в сердцах хватая одну из дуэльных сабель, что вместе с зонтами стояли в тубе из слоновьей ноги.

Я приподнялся на локте в ожидании бесплатного развлечения, но никаких крыс в буфете не оказалось, а шорох послышался уже из платяного шкафа.

Поэт грязно выругался, помянув весь крысиный род разом, открыл дверцу и резво отпрянул, когда под ногами у него прошмыгнул лепрекон-альбинос в зеленом сюртуке, гармошкой смятом цилиндре и ботинках с обрезанными носами.

В один миг коротышка оказался рядом с буфетом, схватил крайнюю бутылку и с проворством мартышки взлетел на антресоль. Там зубами выдернул пробку, принюхался и расплылся в блаженной улыбке:

– Абсент! – Он приложился к горлышку, шумно выдохнул: – Драть, хорошо! – И глянул на меня с нескрываемым превосходством. – Амброзия, Лео! Нектар!

Голову прострелила острая боль, я страдальчески стиснул ладонями виски и зажмурился в надежде, что наваждение сгинет само собой, но – тщетно.

– Леопольд, – дрожащим голосом произнес Альберт, – мой абсент!

– Жадина! – Лепрекон высунул длинный бледный язык, достал кисет, бумагу и принялся крутить сигаретку. – Противный гадкий жадина! – бормотал он, сплевывая попадавшие на язык крошки табака.

Поэт растерянно опустился на диван и повернулся ко мне:

– Я брежу, да? Лео, не молчи, скажи хоть что-нибудь!

Вместо меня отозвался лепрекон.

– Огоньку? – промычал он, зажав самокрутку в уголке рта.

– Сгинь! – потребовал я.

Два раза просить не пришлось; в мгновение ока альбинос спустился с антресолей и выскочил за дверь.

– Раз ты его тоже видел, это не бред, – рассудительно отметил Альберт и, позвякивая горлышком бутылки о край стакана, налил

себе вина. – Что это было, Лео?

Я вздохнул.

– Иногда у детей появляются воображаемые друзья, которых не видит никто, кроме них самих, – произнес я, разглядывая трещины в побелке потолка. – Так вот, Альберт, в этом нет ничего страшного. Это нормально. Проблемы возникают, когда твоих воображаемых друзей начинают замечать другие.

Поэт подавился вином и уставился на меня в крайней степени изумления.

– Эта образина – твой воображаемый друг?!

– Друг детства, – подтвердил я. – Не видел его с пяти лет. Понятия не имею, с чего он вернулся. Должно быть, дело в хроническом стрессе.

В хроническом стрессе и обострении аггельской чумы.

– Он всегда был таким… экстравагантным? – спросил Альберт, промакивая забрызганную вином сорочку.

– Обычно мы играли в шахматы, – улыбнулся я полузабытым воспоминаниям. – Или забирались на крышу и смотрели оттуда на город. Вырезали из коры кораблики и запускали в фонтане. Бегали по саду, играли в прятки. Выигрывал я нечасто…

– Вот черт, – выдохнул поэт. – Но почему лепрекон?

– Понятия не имею, – сознался я. – Возможно, дело в ирландских корнях одной из бабушек. Она читала мне на ночь сказки.

– А что у него с ботинками?

– В детстве мне жали сандалии. И не спрашивай о цилиндре – просто не знаю, откуда он взялся.

В этот момент музыка внизу стихла; Альберт допил вино и принялся собирать в одну стопку разбросанные по столу бумаги.

– Ты полон сюрпризов, мой друг, – покачал он головой.

– И это у меня в воздыхательницах таинственная незнакомка? – не удержался я от ответной шпильки.

Поэт махнул рукой, небрежно повязал яркий шейный платок и достал из шкафа визитку.

– Так понимаю, на твое присутствие можно не рассчитывать? – искоса глянул он в мою сторону, встав перед зеркалом.

– Нет! – отрезал я.

– Как только можно быть столь приземленным… – фыркнул Альберт и отправился читать стихи.

А я остался лежать на оттоманке. Лежал, смотрел в потолок и ломал голову, как отыскать убийцу банкира, прежде чем это сделает полиция. Сыщики из Третьего департамента не станут отвлекаться на мифическое возвращение Прокруста. Они изучат улики и в самом скором времени начнут – если уже не начали! – розыски приезжего левши, высокого и худого. И в отличие от меня, полиции достанет сил и возможностей перетряхнуть все гостиницы и доходные дома, где мог остановиться заезжий оборотень.

Оставался лишь один шанс опередить следствие – понять, что именно убийца добивался от банкира и как это связано с налетом на банк.

С этой мыслью я и уснул.

Проснулся поздно, с затекшей от неудобной позы шеей.

Уселся на оттоманке и с удивлением отметил, что Альберт уже успел куда-то убежать. Тогда протиснулся мимо дивана к окну, отдернул штору и кивнул, получив подтверждение своей догадки, – собирался дождь, небо затянули рыхлые серые тучи. Показалось, будто на улице поздний вечер.