Скальпель, пожалуйста!
Шрифт:
Дверь нам открыла экономка. На Ружичке была черная пара, а на жене его — вечерний туалет. Я был взбешен. Почему, черт возьми, он не предупредил меня? Мы тоже ведь могли переодеться, а еще лучше — попросту остаться дома. Возможно, этого-то он и опасался.
Один из гостей, я помню, называл себя художником. Имени его я никогда не слышал, но держался он заносчиво. Супруга Ружички была с ним на «ты» и несколько раз за вечер не преминула заметить, что и она изучает историю искусств. Еще два приглашенных, в общем-то, ничем не выделялись, но говорить мне с ними было не о чем. Они весь вечер чем-то «козыряли»: преимуществами своей машины, например, или какой-то редкостью,
Жены этих людей были глупые, «великосветские дамы». Одна все время смеялась каким-то странным клокочущим смехом — словно вода бурлила в кастрюльке. Говорить почти не говорила, но, стоило обратиться к ней, начинала корчиться от глупого и непонятного смеха. Другая, наоборот, говорила не умолкая, но раздражал фальшиво-панибратский тон, который она все время силилась принять: «Довольно умных разговоров, молодежь!», «Дайте музыку, мальчики, — дамы скучают!» Один раз обратилась ко мне:
— Милуша, подольете мне вина? Ну разве вам не совестно, что я прошу об этом?
Итка на все это делала большие глаза, но держалась. Я упрекал себя, что привел ее сюда. В своем простом костюмчике, с короткими волосами, она среди них должна была чувствовать себя бедной родственницей.
Ужин был очень торжественный. Ружичка с женой сидели во главе стола. Они называли друг друга «Мики»: «Принес бы еще льду, Мики». — «Мики, передала бы ты мне рюмку!»
В такие минуты я избегал встречаться взглядом с Иткой. Знал, что она прикусывает губу, и боялся, что расхохочется. Сервировано все было на фарфоре и старинном серебре. К чему тут Ружичке понадобился я, было для меня загадкой. Он то и дело называл меня «профессор» и при удобном случае упоминал о клинике, стремясь вовлечь меня в разговор. Наконец до меня дошло: видимо, ждал, что я произнесу тост по случаю получения им доцентуры.
Тост я, разумеется, произнес, хотя и не очень глубокомысленный. Мы не привыкли к таким ритуалам. Когда я кончил говорить, Ружичка встал и разразился ответной речью, которую подготовил заранее. Это может показаться немыслимым, но он изложил в ней суть своей диссертации. Честное слово! Гости смотрели на него с благоговением, но специальных вещей понять не могли. Последняя дама — о ней я еще не упоминал, жена художника, — время от времени довольно явственно вставляла:
— Какая голова, какая голова!..
Волосы у нее были цвета платины, и в обществе она слыла интеллектуалкой. Вырез ее платья доходил почти до пояса.
Наконец Ружичка церемонно поблагодарил свою жену за стойкость, с которой она терпеливо переносила с ним «тяжкий период научных изысканий». Мы с Иткой переглянулись и одновременно подумали, что вряд ли в этот «тяжкий период» жена его томилась дома с мужем.
Но все это еще не причина, по которой я вспоминаю тот вечер, в сущности не заслуживающий внимания. Важно, что Итка чувствовала там себя не в своей тарелке. Впервые мы увидели у нашего коллеги подобную роскошь. В квартире была стильная столовая с хрустальной люстрой, кабинет Ружичка обставил какой-то уникальной мебелью с резным письменным столом, везде, даже в прихожей, лежали дорогие ковры… Итка глядела на все это в замешательстве, робким взглядом, а глаза стали вдвое больше обычного. Нам казалось, другие врачи живут вроде нас. Но так ли это было? Ведь их квартир мы большей частью не видали.
После ужина супруга виновника торжества пригласила всех дам в гостиную — попробовать какой-то ликер. Этот «сеанс» мне Итка потом изобразила в лицах. Сначала они
Итка, видимо, не оправдала их надежд, потому что они вскоре перешли на другое. Смеющаяся дама уже не молчала. Со знанием дела рассуждала о моде на прически: теперь будто бы волосы начесывают наверх. Сама она, по ее утверждению, начесывает их таким образом уже два года. Так что, выходит, она первая до этого додумалась. Другая подносила всем к лицу свои холеные ногти и хвалила какой-то лак лучших мировых стандартов.
— Лак бесподобный! — восхищалась дама с начесом. — Руки у вас безупречны, просто безупречны!
И увлеченно добавила:
— Настоящая дама узнается по рукам. Только по рукам!
Итка незаметно сняла свои руки с журнального столика. Ее почти мальчишеские пальцы кончались узенькими дугами ногтей, которые никогда не украшались лаком. Мы не носили даже обручальных колец — ведь столько раз за день врачу приходится мыть руки.
От начесанной дамы не ускользнул Иткин маневр, и она увенчала всю сцену таким высказыванием:
— Вас, миленькая, это, конечно, не касается. Вам целый день приходится мочить руки в разных гадостях! Меня бы, думаю, от этого стошнило. Но все равно я вами восхищаюсь!
Вечер на этом далеко не кончился. Включили радиолу и стали танцевать. Я все еще задавался вопросом: почему Ружичка затащил сюда именно меня? Ответ напрашивался сам собой: хотел блеснуть тем, что в гостях у него будущий шеф клиники. По той же причине он искал расположения Итки. Пригласил на танец и делал вид, что за ней ухаживает.
Вообще мы с Иткой любили танцевать, хотя к тому давно не представлялось случая, но здесь потанцевать вдвоем нам просто не дали. Менять партнерш считалось, видимо, хорошим тоном. Кружился я то с одной, то с другой по паркету, натертому, конечно, не хозяйкой дома, и говорил себе: «Это та, что делает начес; а эта называла меня милушей, эта восхищалась интеллектом Ружички („какая голова, какая голова“!)»… Казалось, я попал в паноптикум — при том, что я еще не знал истории с Иткиными руками…
Наконец мною завладела жена Ружички. Я заметил, что ожерелье у нее из натурального жемчуга, и отпустил по этому поводу комплимент — надо же было как-то поддержать разговор. Она разоткровенничалась и сказала, что ожерелье муж ей преподнес как «компенсацию» — за то что во время научной работы не уделял жене достаточного внимания. Пока я размышлял о том, где он взял средства на такое ожерелье, она шутя сделала мне выговор: «Куда это вы заглядываете?» Ожерелье действительно было очень длинным и исчезало в глубине выреза. Смутившись, я пытался защищаться, говоря, что для врача не такое уж это редкое зрелище. Двусмысленно улыбаясь, она заявила, что все врачи циники и бесстыдники.
Потом стала ко мне прижиматься более чем положено, что-то лопотала, перескакивая с пятого на десятое, и даже начала несуразно мне льстить — я, мол, необыкновенный человек и у меня большое будущее. Я попытался отстраниться, она была немного подшофе, видимо, не управляла собой — и меня не пускала. Я цепенел от мысли, что это заметит Итка. Она сидела в углу комнаты с художником. Он то и дело предлагал ей рюмочку дистиллята, но она, опустив глаза, упрямо качала головой.
Ружичкова перевела разговор на другое. Я должен бывать у них чаще. Всем ее приятельницам я страшно нравлюсь.