Скатерть Лидии Либединской
Шрифт:
Но Пастернак ходил на папины концерты, ему нравилось, как тот читал Пушкина, Толстого, Чехова. Вот у нас есть новелла, как Борис Леонидович пришел послушать, а у папы никак не получалось «19 октября», ну никак не шло, не знал, как его читать, и все. Борис Леонидович зашел за кулисы, а папа был ужасный неврастеник, просто, можно сказать, псих. Кстати, в пятьдесят третьем году он попал в аварию и ударил какую-то лобную часть. И врачи говорили, что если обычный человек — то стал бы кретином, а он просто стал более спокойным. И вот папа, притом что он обожал Пастернака, говорит: «Нет, нет, Борис Леонидович, ничего не могу, ничего не могу, простите, простите». На следующий день папа звонит Пастернаку, только что не на коленях стоит с трубкой, просит прощения. А Борис Леонидович: «Я вчера перед вашим концертом был в Гослите, там лежит моя книжка, и девочки-редакторши учили меня писать стихи. Это было ненормально. А вчера я пришел на ваш концерт, вы читали Пушкина, это было нормально. Вы устали и не хотели никого видеть, и это было нормально».
Потом чудные папины рассказы, как они, встречаясь с Борисом Леонидовичем, бросались друг к другу в объятья…
Однажды я была свидетелем такой встречи, мне было уже шестнадцать лет. Папа после аварии еще умудрился и ногу сломать, и вот он на костылях гуляет, а я с ним, его выгуливаю, и вдруг… идет Борис Леонидович и вскрикивает: «Боже мой, Журавлев!» А папа мой: «О, Борис Леонидович!» Пастернак подходит, заглядывает мне под козырек меховой шапки: «Боже мой, она совсем невеста, когда они это успевают?» Мы потом с Ленечкой (его сыном) так хохотали всегда над этим. А папа говорит: «Пойдем к нам, пойдем к нам, Валентина Павловна больна. Она будет так рада!» И я очень хорошо помню нашу маленькую квартиру. Тут стояла бабушкина кровать, тут Машина, а тут моя. И на Машиной кровати лежала и болела мама. Пастернак пришел. Мама ужасно перепугалась. Он сел у нее в ногах. Как ни странно, я запомнила, что он сидел нога на ногу, и у него были узкие-узкие брюки, обтянутые. Он что-то рассказывал и хлопал себя ладонью по ляжке: «Щелк». И этот звон на меня произвел впечатление!
Н.Г.: А ведь папа слышал, как Цветаева читает, правильно?
Н.Д.: Да, да.
Н.Г.: Это самое удивительное.
Н.Д.: А Цветаева ходила к нему на концерты!
Н.Г.: А кстати, когда это было?
Н.Д.: А вот тогда же, когда она читала «Черта».
Н.Г.: Это сороковой год, наверное?
Н.Д.: Наверное. А у нас ведь, собственно, только один сороковой и есть…
Слушайте, я не знаю, правда это или нет… Он этого никогда не рассказывал. Это написала Ирма…
Н.Г.: Кудрова?
Н.Д.: Да, Ирма Кудрова. Что он ездил в Болшево и читал там «Войну и мир»… Папа же смертельно боялся.
Н.Г.: Ну да…
Н.Д.: То, что он куда-то ездил, это никогда не рассказывалось. Есть фотография Парижа и надпись: «Париж, каким я его оставила. Дорогому Д. Н. Журавлеву — с благодарностью, М.Ц.»! Я к папе много раз приставала: «За что, за что „с благодарностью“?» Он: «Ну, может, за Лилю… Нет, это просто, от Марининой доброты…» Никогда не признавался, а может, это была благодарность за то, что он приехал к ней.
Н.Г.: Странно, что он не говорил.
Н.Д.: Не говорил, ничего не говорил.
Н.Г.: А все, кто постарше, они, конечно, утаивали все до последнего часа.
Н.Д.: Да что вы… Мама до последнего, когда хлопал лифт, ночью замирала от ужаса. Мы жили на первом этаже, на Вахтангова, а напротив жил следователь, и каждую ночь он уезжал, и они все знали. Папа, при всей своей трусоватости, написал письмо Сталину или Берии, не помню… Был такой Лейба Левин — еврейский чтец, его арестовали и сослали, и к папе пришла женщина, она была врачом в лагере и сказала: «Он умирает, долго не протянет, он называет только ваше имя. Вы можете для него что-нибудь сделать?» И папа помчался к Михоэлсу, еще куда-то, написал письмо не то Берии, не то Сталину. Как его не посадили, я не понимаю вообще. И этого Леву с лесоповала перевели в лагерь, где был театр… И я помню, как он потом к нам приехал и как мама накрыла стол. А потом мы пошли с папой его провожать, он взял меня под руку и все время неприятно жался ко мне.
Н.Г.: Вы еще хотели рассказать про поездку с Рихтером в Елабугу…
Н.Д.: Когда мы приехали в Елабугу, еще ничего не было, никаких мемориалов, это был восемьдесят второй год… Рихтер играл в городе Брежневе и все хохотал: «В Брежневе. Я играю в Брежневе». Набережные Челны. Он сказал, чтобы обязательно была Елабуга — это ради меня, чтоб я туда попала. Там музыкальная школа была на ремонте, а больше играть негде, но мы все равно поехали через Елабугу.
Приехали, и я пошла на кладбище, там могила с памятником, который поставила Анастасия Ивановна. Знаете, хоть бы что-то во мне дрогнуло — ничего. У меня были цветы с концерта Рихтера… Ну, перекрестилась, цветы положила, пошла немножко вглубь кладбища, и видно, что там могилки низенькие, безымянные. И в каком-то месте меня так стало колотить, слезы градом, на всякий случай я сорвала веточку рябинки и вдруг прочла спутнице своей стихи, которые никогда не учила наизусть: «Идешь, на меня похожий…». Вечером дяде Славе рассказываю, а он удивленно смотрит: «Но что же вы, не понимаете?» — «Что?» — «Почему с вами это произошло?» — «Нет, не понимаю». — «Вы ж стояли у Марины, у Марины, у ее могилы. Вы ее столько читаете, у вас же связь…» Представляете?
Отъезд Нины Рассказывает Тата Либединская
К эмиграции мама относилась крайне отрицательно. Как и практически все люди ее поколения. Некоторые называли уехавших «покойничками». Можно вспомнить, например, Д. Самойлова, который самых близких друзей осуждал за отъезд и прекращал всякие отношения.
В 1978 году я и наша младшая сестра Нина приняли решение эмигрировать в Израиль. В октябре 1979 года Нина с мужем и двумя дочерьми полутора и трех лет уехали в Иерусалим, где живут и сейчас.
Выйдя замуж, Нина продолжала жить с мамой. Они вместе ездили в поездки, много гуляли. Нина была основным помощником в приеме беспрерывных гостей, в праздновании детских елок.
Для мамы отъезд Нины стал очень тяжелым испытанием. Надо сказать, что это мы поняли только спустя многие годы. Однако тогда, в 1978-м, мама не только благородно подписала все необходимые бумаги, но и долгие девять лет до первой поездки в Израиль переписывалась и еженедельно звонила Нине.
Недавно Нина привезла мне несколько маминых писем, в которых видно, как мама без нее тосковала и как нелегко давалась ей эта разлука.
21 февраля 1980
Ниночка, родная моя девочка, завтра день твоего рождения, канун его провели, как всегда, в хозяйственных хлопотах — варили студень, жарили кур, делали фарш для пирожков <…> ходили с Татой за «Байкалом» и яблоками. Завтра ждем гостей — Аню-Лену (коллеги Нины. — Н.Г.), Лялю, Галю и всех родственников, будем пить за твое здоровье, Гришино, Лидочкино и Машино. А я все вспоминаю, как двадцать восемь лет назад, в такой же серенький, с оттепелью, день мы ждали гостей к Крученыху и с утра отправились с бабушкой и Лидией Николаевной в Военторг покупать компотницу из белого с черным стекла и как там у меня отошли воды, но я бодро сидела с гостями, было очень весело — пришли Миша Светлов, Никулин, Лидочка Бать, дядя Леля [45] , ели плов и прочие вкусные вещи, и только в час ночи папа повез меня в родилку на Бакунинскую, а утром его вызвали и спрашивали, кого спасать — мать или ребенка? А в три часа дня ты уже появилась на свет, такая хорошенькая и черноволосая. А потом я еще месяц лежала в постели, и все приходили с поздравлениями и приносили дары. Все так ясно помнится, словно и не было этих долгих и разнообразных двадцати восьми лет! <…>
4 ноября 1980 …28-го сто лет Блоку, и каждый день идут вечера, написала несколько статей о Блоке и три радиопередачи. Числа 20–21-го поеду, вероятно, на два дня в Минск, проводить Блоковский городской вечер, а потом хочу смотаться в Ленинград на открытие мемориальной квартиры на Пряжке. Помнишь, Ниночка, как мы с тобой путешествовали по блоковским местам в Ленинграде, ездили в Озерки? Ведь это было в 1965 году, пятнадцать лет прошло с тех пор! Недавно мне приснилось, что ты и Сашка еще маленькие в одинаковых серых пальто с цигейковыми воротниками и цигейковых ушанках и что мы едем с вами на автобусе в театр, и так мне было хорошо, что не хотелось просыпаться. Да, хорошо, когда дети маленькие — не торопите время, пусть и ваши растут подольше…
45
Л е бединский Лев Николаевич — музыковед, брат Ю. Н. Либединского.