Скатерть Лидии Либединской
Шрифт:
Закончу, пожалуй, строками Василия Андреевича Жуковского, которые не раз воспоминала Лидия Борисовна:
О милых спутниках, которые наш свет Своим сопутствием для нас животворили, Не говори с тоской: их нет; А с благодарностию: были.Владимир Порудоминский
«К своим пошла…» Просто заметки
…На Украину, в Каменку, мы с Лидией Борисовной попали в начале восьмидесятых: ежегодные Пушкинские дни в ту пору широко отмечались по всей стране.
Гостеприимные хозяева районного масштаба целые дни возили нас по местам выступлений, прилежно и уважительно слушали наши разговоры о Пушкине, по вечерам, разговляясь за столом, щедро уставленным крепкими напитками, галушками, салом, варениками и прочей местной снедью, дружно спевали «Распрягайте, хлопцы, коней», «Чему ж я не сокол», что-то про курочку и гусочку.
В имении Давыдовых, где Пушкин, деля время между «аристократическими обедами и демократическими спорами», встречался с будущими участниками восстания, воздвигнут удачный многофигурный памятник декабристам.
Декабристы были пожизненной любовью Лидии Борисовны. Она написала хорошую книжку о самоотверженном юноше Бестужеве-Рюмине. Она не поддавалась нынешним разговорам о вреде, причиненном декабристами историческому развитию отечества. Для нее, как для Герцена, люди 14 декабря были людьми высокого нравственного подвига и примера.
Как-то мы говорили с ней, что в отличие от богатого юноши из евангельской притчи они все свое имение роздали, от всего отказались во имя служения истине.
Там, в Каменке, особенно по вечерам, мы с Лидой подолгу сидели возле памятника декабристам. Есть в этом памятнике какая-то манящая энергия, сила притяжения, которой иногда обладает скульптура. Впрочем, может быть, нам это казалось, потому что люди, изваянные мастером, все время незримо присутствовали рядом — в мыслях, в беседах, просто в воздухе («мы в воздухе одном»).
К памятнику Лидия Борисовна уходила от шумного застолья, хотя толк в застольях знала и ценила их.
Стояли теплые июньские вечера. Купы деревьев чернели на фоне высветленного лунным светом неба.
Редеет облаков летучая гряда. Звезда печальная, вечерняя звезда! Твой луч осеребрил увядшие равнины, И дремлющий залив и черных скал вершины, Люблю твой слабый свет в небесной вышине; Он думы разбудил, уснувшие во мне…Эти строки написаны Пушкиным здесь, в Каменке. («Память Каменки любя…» — оглянется назад Пушкин, оставив эти места.) Стихов Лида помнила множество.
Мы засиживались у памятника далеко за полночь. Беседовали, вспоминали, молчали, перебирая в памяти разбуженные думы.
Увлекательные рассуждения, нежданные исповеди, густо заполненные страницы былого и настоящего открывались в сказанном, таились в умолченном…
Сколько раз просил Лиду записать многое из того, что слышал от нее, — хватило бы еще на одну (или не на одну) «Зеленую лампу»: «Ведь никто, кроме тебя, этого не знает» — «Да, непременно надо как-нибудь…»
Когда гостеприимные хозяева, разделавшись с очередным хоровым номером и изготовясь опрокинуть очередную стопку горилки, вдруг полошились, обнаружив, что главная гостья, Лидия Борисовна, за столом отсутствует, кто-нибудь из осведомленных успокаивал: «Да, мабуть, в парке сидит. К своим пошла»…
В своей долгой жизни я встретил лишь считанных людей, которые так же легко и охотно, как Лидия Борисовна, отправлялись в путешествия, общались с людьми, участвовали в разнообразных начинаниях, сами постоянно затевали что-нибудь.
Многое из того, что для других не более чем обязанность, необходимость, было для нее частью живой жизни, вызывало неподдельный интерес, находило отклик в ее душе, становилось для нее побуждением и пробуждением к жизни и к работе.
Она так много успевала, потому что любила жить.
Жизнь — не какая-то, не особая, а жизнь вообще — доставляла ей духовную, душевную, телесную радость.
Я видел ее в трудные, несколько раз в трагически трудные дни (без которых не может состояться судьба долго пожившего и пожившего в наше время человека) и всегда поражался ее живой силе, противостоявшей тяготам, трагедии. Не патетика, не могущество воли, не подчинившее себе всего человека чувство долга, к чему нас упрямо приучали («Надо было жить и исполнять свои обязанности», писал ее друг Александр Фадеев, жизни с этими обязанностями не выдюживший и оборвавший ее), — тут иное: просто она ни при каких обстоятельствах не умела утрачивать счастье жизни.
«Пока мы недовольны жизнью, она проходит», — одно из любимейших изречений Лиды; она щедро одарила им своих друзей.
Она говорила, что знает рецепт счастья: не завидуй, не ревнуй, не бойся, не скупись…
Из письма (конец 2002-го, Лиде за восемьдесят):
«У меня к уходящему году никаких претензий нет, хоть время от времени одолевали какие-нибудь хворобы (ноги стали плохо ходить!), но все-таки я умудрилась слетать весной на недельку в Париж, потом месяц прожить в Малеевке, хороший дружественный месяц, с Леночкой Николаевской, Городницкими и Рассадиными, а осенью была очень волнующая поездка в Елабугу и Чистополь, потом суетливые месяцы в Москве — выступления, телевидение, юбилеи и вот, наконец, обожаемый Иерусалим, который встретил меня холодом, грозами и ветрами, по ночам „ветер выл и ставни стучали“. Но сейчас ветер поутих, дожди умерили свой пыл, все вокруг зазеленело, чудный промытый воздух, может быть, и потеплее станет…»
Израиль, Иерусалим — у Лиды любовь неизменная, всегда манящая и радостная, еще с конца восьмидесятых: едва Союз наладил отношения с Израилем, Лида тотчас собралась к родным, и мы с Надей тогда же поехали: за три месяца вместе исходили вдоль и поперек эту «шмуле полоске» (узкую полоску), как на полуидише назвал еще в самолете Священную Землю какой-то старенький еврей.