Скатерть Лидии Либединской
Шрифт:
А после — Лида туда уже всякий год, несчетно, из московской суеты и беготни; впрочем, и в Иерусалиме отсыпалась, отлеживалась только первую неделю — все хотелось двигаться, смотреть, встречаться с людьми.
Из письма: «Когда Игорь <Губерман> едет куда-нибудь по стране выступать, я увязываюсь за ним, а так как он категорически запрещает мне присутствовать в зале, то я знакомлюсь с достопримечательностями Хайфы, или Беэр-Шевы или еще какого-нибудь города».
Еще: «Я здесь уже скоро два месяца. Здесь не жизнь, а рай. Погода стояла изумительная, только вчера прошел первый ливень с градом, а сегодня тихий серый денек без дождя, какие бывают в Переделкино в начале сентября» (письмо февральское).
Или: «Радуюсь безоблачному иерусалимскому небу, теплому солнцу и, главное, человеческому общению. Короче, благодарю судьбу за каждый прожитый день…»
Как-то спросил Игоря, заехавшего сюда, в Германию, по дороге из Москвы, как там Лидия Борисовна.
Игорь ответил в своем ключе: «Тещенька носится по Москве и открывает мемориальные доски».
Это — все то же: к своим пошла.
Люди, чьи имена отпечатывались на мемориальных досках, которые открывала Лидия Борисовна, вне зависимости от того, жили они вчера или полтора столетия назад, были для нее близкими, дорогими людьми.
Крестным отцом Лидии Борисовны был поэт Вячеслав Иванов, но в «башню» ее не тянуло. Реальная жизнь и литература неделимо и гармонично сопрягались в ее жизни: были в отношении одна к другой и целым и частью целого.
Прочитайте ее книги для юношества — о Толстом, о Герцене и Огареве: она отворяет читателю дверь в литературу, как в дом, от рождения знакомый и освоенный, как в родной дом, — но и жизнь, обычная, житейская, была для нее насыщена литературой — темами, образами, сближениями…
Из письма: «Спасибо за письмо, которое я получила, вернувшись из Израиля, — это было одно из немногих радостных событий в нашей безумной действительности, когда даже я, при всем своем оптимизме, после каждых „последних известий“ впадаю в ярость от всего происходящего здесь и в основном от человеческой глупости и подлости. Но будем верить, что „и это пройдет“. В Москве сразу попала в какой-то водоворот — записи на радио, на телевидении, межвузовский конкурс чтецов памяти Яши Смоленского в Щукинском училище — это было прекрасно — три дня с утра до вечера слушали прекрасную литературу, правда, не всегда в прекрасном исполнении, но были очень хорошие ребята. Особенно один мальчик, который читал отрывок из „Братьев Карамазовых“ о Коле Красоткине, который идет по базару, направляясь к Илюшечке. И еще была чудесная девочка, читала отрывок из „Семейного счастья“ — сцену в саду и прогулку по лунной дорожке, где Толстой (только он это мог!) видел тень от прыгающей лягушки. Это были счастливых три дня!»
Однажды сказала всерьез: «Вот думала: с кем из русских писателей хотела бы иметь роман. Надумала троих: Пушкин, Герцен, Чехов».
Помня о ее пристрастных паломничествах в Шахматово, я спросил: «А Блок?» После некоторой паузы: «Нет, с ним выпить вина, помолчать».
Мне радостно думать и чувствовать, что мы искренно скучали друг по другу. Из письма: «Я минувшим летом побывала в Голландии, Бельгии и Люксембурге — туристская поездка от Дома актера, очень было интересно, но я все время думала, что ты и Надя где-то совсем близко, и так досадно, что я не могу до вас добраться. Так уже хочется повидаться… Приехали бы на Пушкинские дни, вот была бы радость! Я часто вспоминаю наши Пушкинские поездки, особенно Каменку и Владикавказ…»
Нашу забайкальскую поездку (Юра Давыдов, Сергей Давыдов, Марк Сергеев, Лев Разгон) она вспоминает в «Зеленой лампе»: «Ездили по Читинской области, посещали знаменитые места, связанные с пребыванием здесь в ссылке декабристов, — Петровский завод, Акатуй. Помню, как в Акатуе мы долго стояли у могилы Михаила Лунина, находившейся возле бывшего острога, в котором он и умер… У подножия большого железного креста, поставленного еще в прошлом веке его сестрой, увидели мы небольшую металлическую пластинку, на которой тонкой проволокой была наварена надпись: „Ветерану войны с Наполеоном от ветерана войны с Гитлером“. Подписи не было, но у нас от волнения перехватило дыхание и слезы выступили на глазах…»
Финал поездки по Тверской губернии — большой Пушкинский праздник на поле в Бернове.
Накануне вечером нас (группу московских гостей) привезли в какое-то стоявшее в стороне от жилых мест хозяйство, что-то вроде лесничества.
Расположились на ночлег в старинном деревянном доме, напоенном ароматом набравшихся за день солнца бревенчатых стен.
Не спалось.
То ли впечатления поистине сказочного путешествия тревожили мысль и чувство, то ли пьяный лесной воздух будоражил, то ли особенная пронзительная тишина, которую как бы дополняли шорохи и голоса обступившего нас леса. Еще не рассвело, мы как-то дружно, один за другим, вышли из дома на волю. Низко над землей повис густой туман. Слышно было, как недалеко пасутся лошади — топчут землю и жуют траву. Цепляясь друг за друга, мы выбрались между сараями на берег реки. Что-то огромное двинулось нам навстречу. Как бы расталкивая туман, показалась поначалу незамеченная в нем белая лошадь. Внизу, под отлогим обрывом, темнела под серым мглистым покровом полоса воды. «Давайте ждать рассвет», — сказала Лида.
Мы долго стояли над рекой, лишь изредка тихо перебрасываясь словами, смотрели, как солнце, постепенно белея, поднимается над горизонтом, как туман дымится над черной рекой, как, обнажая сочную зелень просторного луга, тает белесая пелена на противоположном берегу.
Рита Алигер. Яша Смоленский. Марк Сергеев…
Со светлой печалью называю эти имена.
Теперь и Лида к своим пошла…
По завершении праздника там, в Бернове, на лесной опушке нас угощали ухой из рыбы, которую местные умельцы-рыбаки ловили прямо руками под корнями и корягами в протекавшем тут же за кустами ручье. Застолье было отменное, омрачали его (почти буквально) лишь налетавшие тучами комары. Кто отмахивался веткой, кто хлопал ладонью, Рита Алигер страдала почти до отчаяния, Лида вальяжно сидела во главе стола, рассказывала что-то интересное, ее полные обнаженные до плеч руки были облеплены настырными насекомыми, она не обращала на них ни малейшего внимания. В один только момент, когда Рита, стеная и умоляя отвезти ее немедленно в гостиницу, совершала руками сложные гимнастические движения, Лида прервала рассказ: «Маргарита (они дружили, но были на „вы“), оставьте комаров в покое…»
Всякий прием пищи с Лидой — в вагоне, в непритязательном гостиничном номере, в столовке какого-нибудь райцентра — непременно оборачивался красивым застольем.
Она любила создавать эстетику застолья.
Помню мое удивление во время первой совместной поездки, забыл уже — куда: в поезде, утеснившись в плацкартном купе, принялись — каждый — извлекать из сумок и кое-как размещать на узком пространстве вагонного столика завернутые в бумагу свертки, но Лида властным движением руки остановила нас. В ее чемодане оказались красивые тарелки, и вилки с ножами, и металлические рюмки, и цветастые салфетки (наверно, красные в белую горошину — она очень любила это сочетание).
У нее дома, на ее всегда с отменным вкусом, нарядно накрытом столе любое блюдо — будь то привычная отварная картошка — смотрелось изысканным и неотразимо привлекательным.
Дни рождения (и не только ее или домашних: «Отмечали в марте восьмидесятилетие Данина, а так как Наташа себя плохо чувствовала и была не в силах ничего готовить, то я их позвала к себе на обед и еще Разгонов и Жутовских, мы замечательно посидели…»), годовщины, Новый год, рождественские елки, на которые собиралось по тридцать и более детей и на которых родители веселились не меньше, чем дети, Пасха (непременно).