Скатерть Лидии Либединской
Шрифт:
Поразительна была ее востребованность. Ей непрерывно звонили с просьбой выступить, написать о ком-то, звали на радио, телевидение. В домах творческих союзов она провела множество вечеров, посвященных памяти ушедших литераторов, актеров, а знала она чуть не всю литературно-актерскую Москву. После тяжелой операции на ноге она ходила с трудом, но неизменно соглашалась выступить, хотя устроители далеко не всегда догадывались прислать за ней машину.
Телефон в ее квартире не смолкал. Среди других часто звонили ее сверстники-старики, и я поражалась ее терпению, когда они не спеша, чуть ли не часами, делились с ней своими личными бедами и заботами.
Внутренняя неугомонность при внешней уравновешенности выливалась, в частности, в ее страсти к путешествиям. Ясная Поляна, Спасское-Лутовиново, места, связанные с декабристами в Сибири, — где только она не побывала! Уже совсем в преклонных годах она пересекла Европу в туристском автобусе! В последние годы регулярно на зиму улетала в Израиль, где живут две ее дочери. Буквально за неделю до кончины успела съездить в Сицилию; вернувшись, сказала дочери: «Я была в настоящем раю!»…
О Л.Б.-человеке можно рассказывать без конца. Но она была и превосходным писателем! Ее перу принадлежат книги биографического жанра — о декабристах и русских писателях XIX века: Толстом, Герцене, Блоке, Горьком, Лермонтове. Все это были для нее не просто литераторы, но близкие люди, которые, скажу уверенно, вполне реально населяли ее дом. Со стен ее квартиры на вас смотрели портреты и фотографии отнюдь не только семейные: Блок, Ахматова, Пастернак, Цветаева… И каким наслаждением было в беседах упоминать о них вскользь, как о близко знакомых людях, вместе вспоминать стихи и спорить о разных казусах истории отечественной литературы… Она была страстным книгочеем, особенно любила документальный жанр: письма, мемуары, биографии. Ее огромная, не вмещавшаяся в комнаты домашняя библиотека постоянно обновлялась. Она и ушла из жизни — с раскрытой книгой в руке… О своей собственной совсем нелегкой жизни, о своих родных (она ведь урожденная Толстая, из тех самых; «графинюшка» — называл ее Михаил Светлов) и замечательных друзьях Л. Б. рассказала в прекрасной книге воспоминаний «Зеленая лампа». Увы, она так и не издала своих стихов, а они были очень даже неплохи, — но у нее катастрофически отсутствовало и честолюбие, и тщеславие. Хотя я видела, как ей было приятно, когда на улице ее узнавали незнакомые люди (благодаря телевидению, должно быть!)…
Памяти Марины Цветаевой Л. Б. оставалась верна до конца своей жизни. Пристально следила за выходом новых изданий книг самой Цветаевой и книг о ней, неукоснительно их приобретала и читала. В последние годы была частым гостем в Доме-музее на Борисоглебском. Одно из последних ее выступлений здесь посвящено было выходу в свет дневников Георгия Эфрона. В очередной мой приезд в столицу я жила у нее как раз в те дни, когда она впервые читала эти дневники; хорошо помню ее волнение при чтении. Выступала Л. Б. и в Болшеве — на конференциях, посвященных Цветаевой, и на вечере, посвященном выходу очередной моей книги («Гибель Марины Цветаевой»). Дважды ездила в Елабугу (несмотря на крайне неудобное, с пересадками, сообщение), когда там стали проводить цветаевские конференции. И тоже выступала там. Ее манера выступать была напрочь лишена академичности, и слушать ее было наслаждением.
Вздохи о том, что могло бы быть и чего не было, бессмысленны. Но если бы они встретились с Цветаевой хотя бы в начале того страшного июня, чтобы их дружба могла хоть немного окрепнуть… Трудно об этом не думать. Какие же длинные следы оставила та наша первая встреча в семидесятых…
Татьяна Правдина
Подарок судьбы
Жить, как известно, надо долго. Особенно в России.
На протяжении даже одного поколения происходит масса глубочайших изменений, очень интересных, но, к сожалению, чаще всего печальных, жизнь обыкновенных людей отягчающих. Очень поверхностная схема событий прошлого века: царь добренький и чрезвычайно жесткий, человек без божьей искры, практически обыватель, революция, Ленин и большевики, Гражданская война, Сталин с геноцидом своего народа, Отечественная война и ужасное крушение надежд после нее, короткая оттепель, застой, перестройка — опять обвал. Начало третьего тысячелетия — казалось бы — все по-новому! Но нет: все — «как бы», конституция, законы — четкие, замечательные, но исполнить и применить — нереально, власть — как бы народная, но народа нет — только население… Можно еще долго рассуждать таким образом и даже находить единомышленников. Часто слышим: «В интересное время живем!» Грустно, но талантливо было сказано: «Хорошо бы пожить в неинтересное время!»
Не знаю, и никто, кроме счастливцев — истинно верующих, которых так немного, не знает, есть ли Бог. Но иногда, наверное, следует верить, что Он есть: ведь я тоже счастливая — мне повезло, столько замечательных людей было в моей жизни! А ведь никакие блага, будь то комфорт, книги, музыка, вкусная еда, красивые платья и даже путешествия и интересная работа, не сравнятся с любовью, дружбой, существованием на одной волне, т. е. именно жизнью с людьми. А когда они замечательные — это и есть счастье!
Чем старше ты становишься, тем придирчивей бываешь в оценке окружающих.
Поэтому, когда уже сильно не молоденькими мы встретились с Лидией Борисовной, это стало для меня событием. Потому что с первой минуты нам обеим было легко не только разговаривать, но и с пониманием молчать. Случилось это во время пароходного «круиза» Москва — Петрозаводск — Москва, организованного ВТО (Всероссийским театральным обществом), в который были приглашены Лидия Борисовна и Зиновий Ефимович Гердт со мной, его женой. Зяма и Лида были знакомы тысячу лет, и когда мы обе на него набросились за наше незнакомство, согласился, что это его «недогляд».
Мы испытывали доверие друг к другу, и поэтому было просто и легко, а от этого весело и радостно. Позволяю себе употребить местоимение «мы» именно в силу того, что так чувствую и верю во взаимность этого чувства.
Мы приплыли в Углич, и Лидия Борисовна и я пошли в город, а Зяма остался на корабле, сказав, что далеко идти ему неохота и он прогуляется по берегу около пристани.
Углич для меня — город детских воспоминаний. Вероятно, поэтому, когда мы вышли на площадь, где стоит старый православный собор с большущими синими, в золотых звездах, куполами, что-то тревожное и безрадостное отобразилось на моем лице, и Лидия Борисовна, заметив это, вскрикнула: «Танечка, что?» — «Просто вспомнила…» — «Что, расскажите сейчас же!» — «Это вполне печально», — сказала я. «Все равно, мне интересно». И это правда было так — ей были интересны и нужны люди не из вежливости, а по сути. И я рассказала…
В 1938 году я заболела коклюшем. Мне было десять лет, а эту болезнь надо переносить в более раннем возрасте (легче протекает). Было известно, что для облегчения хорошо бы побыть на открытой воде (реке, озере). В это время наш близкий человек — Лидия Семеновна Баланеско, ехала в Углич. Там в концлагере находился ее муж. Мы и познакомились с ней благодаря (такое слово употреблять тут нельзя бы, но…) тому, что с 1931 года мой папа находился в концлагере в Сибири, в глухом таежном поселке Яя. Туда поехала не считавшая себя ни декабристкой, ни героиней, а просто настоящая любящая жена — моя двадцатидевятилетняя мама, взявшая с собой трехлетнюю дочку (меня). Тогда, как теперь говорят, были «гуманные» времена: зэков выпускали в поселок — кругом тайга — вечером под выходной до середины выходного, если им было к кому.