Скатерть Лидии Либединской
Шрифт:
Туда же в 1933 году приехала к своему мужу Лидия Семеновна.
С тех сибирских детских времен начался отсчет счастья моей жизни — встречам с людьми необыкновенной доброты. Первым таким человеком (естественно, кроме родителей) была тетя Луша, хозяйка, у которой мама сняла комнату, где мы жили и куда приходил папа, поившая нецеженым парным, прямо около коровы, молоком маленькую дочку зэка. Вторая — Лидия Семеновна, все свое время проводившая со мной, когда мама была на работе. Мы гуляли в тайге, и она пела мне все оперы и рассказывала про цветы, деревья и, конечно же, про замечательных людей.
После убийства Кирова в декабре 1934 года зэков из лагеря выпускать перестали, почти год мы ждали отмену запрета, но осенью 1935 года папу отправили в более строгий лагерь — в Коми АССР, а мужа Лидии Семеновны, Дмитрия Алексеевича, — в Углич, где в тридцать восьмом году мы и оказались. Там было не так жестко: заключенных небольшой колонной вели на работу через город два вооруженных охранника. Зная место и время их прохода, Лидия Семеновна и я приходили туда и, взяв приготовленный ею кулек с едой, я подбегала к Дмитрию Алексеевичу (я знала его по Сибири), отдавала кулек и тут же отбегала, а он смотрел на жену. Очевидно, даже в охраннике что-то не позволяло вскинуться на ребенка.
Эта картинка и всплыла у меня около звездного собора… Лидия Борисовна, все поняв и прочувствовав, обняла меня и поцеловала…
Прошли мимо церкви, стоящей на месте, где убили царевича Дмитрия, церкви Царевича Дмитрия на крови, и вышли к торговым рядам. Увидев лоскутное покрывало с двумя сказочными петухами, совершенно ненужное, но поэтому абсолютно необходимое, поняла, что не имею права его покупать: надо было заплатить все имеющиеся у меня деньги. «Не обсуждается, покупаем, — категорично сказала Лидия Борисовна, — всегда сожалеем о том, чего не купили, если понадобится — у меня какие-то деньги есть». Когда мы, неся покрывало, вернулись на корабль, нас радостным криком встретил Зяма: «Смотрите, что я здесь на берегу купил!» Это было, конечно же, точно такое покрывало с петухами… «Видите, как вы правильно женаты!» — сделала заключение Лидия Борисовна… Покрывала, естественно, подарены: одно в Америку, другое — в Швейцарию…
Зяма очень тонко чувствовал фальшь высокопарности и если и употреблял превосходные степени, то всегда проглядывала ирония. При этом был абсолютно естествен и серьезен, превознося тех, кем восхищался и кого высоко ставил. Именно так он говорил о Лидии Борисовне, не забывая упомянуть, что она «настоящая дворянка, никогда не хвастающая этим званием, а только поступками всей своей жизни доказывающая его суть». И в этих словах главным определяющим словом было «настоящая». А я применяю к ней слова Пастернака в «Докторе Живаго»: «У него было аристократическое чувство равенства со всеми», т. е. с начальством тон тот же, что и с подчиненными. Простота и естественность в общении, мне кажется, несомненно свидетельствуют об уме человека. С Лидией Борисовной всем было легко и интересно. А от искреннего внимания и уважения в ее глазах к вам, говорящему с ней, делалось теплей и спокойней на душе. Сегодня доброта и участие — редкость, нехватка ужасная…
Почти все мемуары выливаются в форму: «Я и Ахматова». У меня тоже так выходит, простите…
Я ничего не говорю о творчестве Лидии Борисовны, т. к. считаю и уверена, что так и будет — об этом скажут литераторы. Единственно, что хочу напомнить: Лидия Борисовна относительно себя не употребляла это слово, а говорила — «работа». Гердт тоже был очень щепетилен и точен в словоупотреблении: не говорил «творчество» о себе, не мог про свою жену сказать «супруга» и всем рассказывал, что Твардовский называет себя не «поэт», а только «стихотворец». Это не уничижение, а удивительное проявление скромного достоинства настоящего таланта.
Из всех людей, которых я знаю, у Лидии Борисовны больше всех потомков — детей, внуков, правнуков, ее обожающих. И достигла она этого, казалось бы, очень легким способом: не только выведя формулу — «детей не надо воспитывать, с ними надо дружить», но и неукоснительно следуя ей.
Как и всем порядочным людям ее поколения (может, и были исключения, но, увы, мне не встречались), ей выпала на долю масса сложных и трагичных событий, по большей части изменяющих людей не в лучшую сторону, делая их безрадостными и не очень добрыми. А вот наша «настоящая Дама» до конца своих дней сохранила умение радоваться жизни и любить самое важное и интересное в этой жизни — людей! Для меня она — подарок судьбы! Заключение, думаю, может быть одно: помнить и стараться хоть чуть-чуть быть похожими…
Эдуард Графов
Про Льву Толстую
Лидию Борисовну Либединскую, надо сказать, принято было уж очень хвалить, она была общепризнанно замечательной. Так что хвалили ее даже весьма неважнецкие типы, для них это было все равно что делать самому себе комплимент, как бы приобщать себя к миру прекрасного.
Должен сообщить общественности, что Лидия Борисовна отнюдь не была слетевшим к нам, шурша крыльями, ангелом. Вполне решительная была мадам. Помнится, долгие годы она дружила с одной весьма необаятельной, недоброжелательной, да еще и пугающе жадной дамой — это на фоне замоскворецкого хлебосольства Либединской. Меня огорчала эта странная дружба, удивляла — причем тут они друг к другу? В один прекрасный день Лидия Борисовна, видимо, что-то наконец в даме для себя разоблачила. И в одночасье прекратила отношения. Не было никаких выяснений отношений, она жестко и немедленно вычеркнула ее из своей жизни.
Не люблю людей, лишенных иронии, они неполноценны. Еще больше не люблю людей, лишенных самоиронии, эти уж совсем дураки, причем самовлюбленные. До чего же Лидия Борисовна обожала прохаживаться на свой счет. Ее насмешливости в свой адрес завидовал даже король иронии Зиновий Паперный, ближайший друг.
Лидия Борисовна обожала рассказывать, как она, семнадцатилетняя, принесла свои стихи показывать Михаилу Светлову. И вот она звонит в квартиру прославленного поэта. Долго никто не откликается. Наконец дверь приоткрывается, и в ней обозначается еще толком не проснувшийся лохматый человек, который смотрит на девушку, прижимающую к груди тетрадочку со стихами, и приветливо говорит: «Старуха, так это ты Льва Толстая?» Воспоминание это Лидия Борисовна неизменно завершала фразой: «Можете себе представить, что за стихи были у этой Львы Толстой».
Впрочем, другим смеяться над собой она не позволяла. Что-то я такого не припомню. Самоирония — это когда другим нельзя, а тебе самому можно.
Лидия Борисовна устраивала в своей уютнейшей квартире новогодние елки для детей друзей и родственников. Причем взрослых приходило, как правило, гораздо больше, чем детей, уж очень хороши и уютны были эти праздники в доме Либединских.
У Лидии Борисовны было 36 прямых наследников! Я ее подкалывал: «Лида, ну не можете вы запомнить столько имен». Она загадочно улыбалась. А знаете, она ведь часто улыбалась именно загадочно — Мона Лида. Возможно, ведала что-то неведомое. С Либединской это могло быть.
И вот очередное новогоднее празднество для детей. Лидия Борисовна Толстая в дальней комнате готовит к выходу в свет свою очередную правнучку, ну прямо-таки первый бал Наташи Ростовой. Наконец выводит — боже, что за штанишки с рюшечками, что за юбочка-пикант с кружевными подзорами, а уж шляпка, а уж башмачки! «Вот, — говорит сияющая прабабушка Либединская, — это наша Катенька, она у нас добрая, умная…» «И кр-р-р-расивая!» — кричит трехлетняя Катерина, очаровательно грассируя и сияя синими глазками во все стороны. И носик у нее курносенький, и пописать она захотела немедленно.