Скатерть Лидии Либединской
Шрифт:
— Постараюсь найти у него ответ…
И завязался долгий серьезный разговор, который теперь уже не перескажешь и которых впоследствии было так много! Меня всегда поражала и радовала глубина горинских суждений, его стремление не только понять и осмыслить, но и по возможности точно сформулировать для себя суть затронутой той или иной проблемы.
Как-то там же, в Комарове, я после завтрака ушла в лес на лыжах. Был солнечный мартовский день с легким морозцем — «весна света», по определению Пришвина. Уже направляясь к дому, я, спускаясь с невысокой горки, за что-то зацепилась и, продолжая мягко катиться по пушистому снегу, нет, не упала, а легла на спину. Я даже испугаться не успела, как, взглянув вверх, впала в блаженное оцепенение, от окружавшей меня красоты. Рыжие отблески уже пригревающего солнца вспыхивали на чуть припорошенных снегом верхушках сосен, сквозь которые ярко синело безоблачное небо, пушистые низкие елочки дружелюбно тянули ко мне свои зеленые лапы, и такая упоительная тишина обступила меня, что я продолжала лежать, боясь пошевелиться, лишь бы не нарушить ощущение слияния с чем-то непостижимым. Хотелось, чтобы это длилось и длилось…
И вдруг я услышала знакомый, заботливый и встревоженный голос:
— Что случилось? Ушиблись? Вам дурно?
Надо мной стоял Гриша.
— Да нет, — засмеялась я. — Посмотрите, какая красота, не хочется уходить!
— Ну, знаете, матушка, как врач вам говорю, немедленно вставайте, лежать на снегу дело не безопасное!
Когда мы уже подходили к дому, Гриша вдруг спросил:
— А что же все-таки это значит, что вы даже не замечали холода от снега, на котором лежали?
— Помните у Лермонтова: «Тогда смиряется в душе моей тревога, / Тогда расходятся морщины на челе, / И счастье я готов постигнуть на земле, / И в небесах я вижу Бога!»
— А вы видели?
— Не знаю. Но постигнуть счастье на земле — это точно было…
— Лермонтов — гений, а может, он был инопланетянин? Впрочем, и на земле рождаются гении, но, увы, понимание их гениальности почти всегда приходит слишком поздно… Вы верите поэтам?
— Конечно! Кому же еще верить? Не политикам же…
— Политикам верить нельзя! — твердо сказал Гриша. — Их мечтания, даже когда они искренне направлены на благо человечества, сбываясь, всегда оборачиваются для людей страданиями…
— К обеду опоздаете! — крикнул нам с балкона Юрий Рыхтеу и мы заторопились в столовую.
Михаил Светлов говорил: «Плохой человек не может быть хорошим поэтом. Что он скажет людям, если у него самого нет ничего хорошего в душе?»
В благородной душе Григория Горина так же, как и в его редком таланте, как бы переплетались два стремления — поведать людям о самом главном и вечном и одновременное пристальное внимание к конкретному человеку, живущему рядом с ним, к его насущным, порой чисто бытовым проблемам, формирующим повседневное поведение и существование, как отдельных людей, так и современного общества в целом.
И вот это-то неразрывное переплетение вечного и каждодневного и дает ему право в ответ на уникальный по идиотизму вопрос чиновника Калдобина, зачем он, русский писатель, пишет про греков, умно и спокойно ответить: «Да и как можно было объяснить этому чиновнику, что, кроме его учреждения, существует иное пространство, имя которого — Вселенная, и, кроме его календарика с красными датами, существует время, имя которому Вечность… И тогда фламандский шут Тиль Уленшпигель становится понятен своим московским сверстникам и призывает их к свободе, немецкий барон Мюнхгаузен может учить русских людей ненавидеть ложь, а английский сатирик Джонатан Свифт — стать нам всем близким своей иронией и сарказмом».
Горин как бы подхватывает эстафету своих великих предшественников, сохраняя их стилистику, создает совершенно новые, никогда не вторичные произведения, в которых нет назойливых ассоциаций с сегодняшним днем, нет назидательности и поучений, а идет разговор на равных прошлого с настоящим.
Да и зачем Горину ассоциации, когда в своих рассказах он открыто, с присущей только ему деликатной беспощадностью говорит о современности, и юмор — но никогда не насмешка! — пронизывающий его рассказы, лишь подчеркивает убогость обывательского мышления и бытия. Не случайно рассказ «Остановите Потапова» стал классикой, и, верно, еще очень долго Потаповы останутся реальностью нашей жизни.
…Мне вспоминается, как однажды весной, уже в семидесятые годы, в Малеевке, Гриша предложил мне поехать с ним на машине, поискать новое место для рыбалки. Мы долго ехали куда-то за Новую Рузу. Проезжали мимо прудов, пересекали какие-то маленькие речушки, даже миновали водохроанилище, но почему-то Гришу — страстного рыболова — все это не устраивало, и мы уже хотели возвращаться, как вдруг справа по ходу машины заблестело вдали какое-то, как нам показалось, довольно обширное водное пространство.
Гриша тут же решительно свернул с асфальта, и, проехав несколько десятков метров по травянистой поляне, мы оказались возле обширного пруда, бывшего пруда! Теперь этот пруд, затянутый ряской, проросший осокой и камышами, больше напоминал огромное болото.
А над ним, на высоком пригорке, виднелись развалины большого старинного дома, вокруг которого на довольно большое пространство раскинулся — увы, тоже бывший! — фруктовый сад. Только редкие ветки на искривленных деревьях робко выбрасывали розоватые и белые полураспустившиеся цветы.
— Какое-то царство мертвых! — почти с испугом проговорил Гриша. — Вон там деревушка виднеется. Подъедем, спросим…
На околице возле колодца стояла с ведрами старая бабка в широкой ситцевой кофте, тренировочных выцветших штанах и белом, в черный горошек, платочке. На вежливый вопрос Гриши, как им тут живется, она охотно ответила:
— Да как живем? Доживаем! Года три назад окрестили нас не-пер-спек-тив-ны-ми, — с трудом выговорила она непонятное слово, которое явно долго заучивала. — Все обещают переселить неведомо куда, а пока раз в неделю автолавка приезжает, хлеб, крупу привозят, сахар бывает, консервы, а так в город ездим…
— А что у вас там за красота разрушенная? — не унимался Гриша.
— Усадьба, что ли? Я-то не помню, а дед мой рассказывал, барин там жил, богатый. Прудов-то много было, во всех рыбу разводили, а уж яблок, груш, сливы, вишни видимо-невидимо было, до сих пор осенью дички ребята подбирают. И дом — дед сказывал — красота. Ну, в семнадцатом барин сбежал, дом стали грабить, а потом испугались, вдруг барин вернется, и подожгли его…
— Так все и стоит с семнадцатого?
— Так и стоит. А кому оно нужное, ничейное ведь…