«Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века
Шрифт:
4
Отношение Салтыкова к христианскому благочестию нашло отражение не только в статье о книге Парфения, но и в «Губернских очерках», в частности, в разделе «Богомольцы, странники и проезжие», создававшемся одновременно со статьей о «Сказании».
«Богомольцы, странники и проезжие» обращены прежде всего к творческому опыту Сергея Тимофеевича Аксакова. О глубоком уважении Салтыкова к автору «Семейной хроники» свидетельствуют многие биографические источники. Салтыков посвятил С. Т. Аксакову первопечатную публикацию рассказов серии «Богомольцы…» и намеревался снабдить таким же посвящением предполагавшееся продолжение серии. В августе того же 1857 г., когда появились «Богомольцы, странники и проезжие», Салтыков в письме к Сергею Тимофеевичу признавался: «Я с особенною любовью работал над «Богомольцами» и откровенно сознаюсь, что Ваши прекрасные произведения имели решительное влияние как на замысел,
278
Макашин С. А. Салтыков-Щедрин на рубеже 1850–1860-х годов. С. 149.
В очерках «Отставной солдат Пименов», «Пахомовна», так же как и в очерке «Аринушка», принадлежащем к разделу «В остроге», Салтыков создает типы праведников, стараясь воспроизвести и представить точку зрения самого же народа, что вполне отвечало славянофильским интересам. Религиозное миросозерцание народа, ставшее в этот период предметом особого внимания Салтыкова, приводит писателя к мысли о возрождении той настоящей литературы, которую чаяли обрести славянофилы. Писатель понимал необходимость эстетического освоения мира, доселе чуждого послепетровской литературе. «Сказание» открывало читателю мир духовного созерцания и церковной жизни. Серьезные поиски автора «Губернских очерков» в области нового «поэтического языка», характерные для писателя на протяжении всей его жизни, начинаются именно в этот славянофильский период его творчества, с попыток «узаконить полуславянскую речь народа» (18(1), 191), со знакомства с книгой Парфения.
Наиболее отчетливо текстовые параллели с сочинением Парфения проявились в очерке Салтыкова «Отставной солдат Пименов». Герой рассказа — старик, отставной солдат, странствующий по святым местам и имеющий желание добраться до Святой горы. Старик странствует не первый год, однако заветная цель его — побывать на Афоне — пока только в мечтах: «Только вот на Святой Горе на Афонской не бывал, а куда, сказывают, там хорошо! Сказывают, сударь, что такие там есть пустыни безмолвные, что и нехотящему человеку спастись возможно, и такие есть старцы-постники и подражатели, что даже самое закоснелое сердце словесами своими мягко яко воск соделывают!.. Кажется, только бы Бог привел дойти туда, так и живот-то скончать не жалко!» (2, 126).
Обращение к биографии о. Парфения помогает установить источник, к которому прибегал Салтыков, работая над монологом солдата: им, более чем вероятно, был текст «Сказания». По словам Парфения, после выхода из раскола достигнуть Афонской горы и остаться там было для него самым большим желанием: «По многовременном и многолетнем моем странствии по России и Молдавии и Буковине <…> возымел я непременное желание спутешествовать в пресловутую Святую Афонскую Гору, как в тихое и небурное пристанище, в сей от сует и от соблазнов мира сего удаленный жребий Царицы Небесной, находящийся под Ее покровительством, посетить афонские обители, лавры и киновии и колибы, посмотреть на тамошних земных ангелов и небесных человеков, и ангельскому житию подражателей, святых отцев афонских, избрать одного из них себе пастыря и учителя, безмолвному иноческому житию наставника и к вечному блаженству руководителя, и препроводить с ним остальные дни жизни своей, и скончать живот свой» (I, 239). «Сказание» изобилует подобными фрагментами; воспевание афонского благочестия — лейтмотив книги Парфения, путь автора к Афону — одна из главных тем его повествования.
Как и инок Парфений, герой Салтыкова отправляется в странствие «без грошиков». Это вызывает удивление рассказчика, а станционному писарю, выступающему в качестве антипода Пименова, кажется глупостью. Долгие месяцы Парфению приходилось странствовать без денег, надеясь на милосердие Божие. Неимоверные опасности пути редко смущали путника. Например, на предостережение от нападения разбойников автор «Сказания» отвечает: «…ежели Бог велит им <разбойникам>, то убьют, а взять у нас нечего: денег не имеем, а одежда раздранная; а хотя и убьют, то к Богу нас пошлют» (I, 280–281). Пименов в очерке Салтыкова говорит о разбойниках также с явным безразличием: «Где меня грабить! Я весь тут как есть!.. Что его опасаться? Разбойник денежного человека любит <…> денежного человека да грешного! А бедного ему не надо <…> зачем ему бедный!» (2, 125). Возможно, подчеркивая отсутствие подобных опасений у своего героя, Салтыков ориентировался на духовный настрой паломника Парфения, на те страницы «Сказания», где повествуется о милости вооруженных грабителей к странствующим.
Речь Пименова представляет собой причудливую смесь церковно-славянских оборотов с народными выражениями. Эту особенность можно обнаружить и в повествовании о. Парфения, однако, в отличие от текста «Сказания», рассказ Пименова буквально пестрит просторечиями. В словах солдата заметна отличительная черта, проливающая свет на миропонимание странника: для него важно чудо, нечто сверхъестественное, что должно быть осязаемо, видимо. Именно ожидание чуда в немалой степени движет этим паломником, он видит, как немощные получают крепость, недужные исцеляются, бесы изгоняются, «озеро внезапно яко вихрем волнуемое соделывается». В тексте «Сказания» иначе. В этом отношении показательны расхождения между рассказами об одном и том же чудесном явлении у Салтыкова и у Парфения. Речь идет о видении, которого удостаивается некая паломница во время литургии.
Рассказ Пименова о женщине, которую он встречает, как и автор «Сказания», в Киеве, явно заимствован у Парфения. По словам Пименова, это была такая благочестивая жена, «что когда Богу молилася, так даже пресветлым облаком вся одевалась и премногие радостные слезы ко Всевышнему проливала. И рассказывала мне она, — говорит Пименов, — как однова стояла она в церкви Божией, в великом сокрушении о грехах своих, а очи, будто по недостоинству своему, к земле опустила <…> И вдруг слышит она вблизи себя некий тихий глас, вещающий: «Мавро! Мавро! почто, раба, стужаешься! Воздвигни очи свои горе и возрадуйся!» <…> взглянула она на олтарь, а там над самым-таки престолом сияние, и такое оттуда благоухание исходит, что и рещи трудно <…> Так она после этого три дня без слов как бы немая пребывала, и в глазах все то самое сияние, так что стерпеть даже невозможно!» (2, 128).
Некий голос, сияние, благоухание, сопровождающие чудесное явление, воздействуют в первую очередь на человеческие ощущения, «пресветлое облако» вокруг жены — тоже видимое, неоспоримое подтверждение ее праведности. Рассказ Парфения далек от подобных материальных подробностей, а «вещественные» свидетельства праведности героини в нем и вовсе отсутствуют: «В первый день Пасхи, — рассказывает жена, — во время литургии, было мне грешной и недостойной видение. Увидела я, что у церкви верх якобы открылся, с небеси сходит Сам Господь Иисус Христос со множеством Ангелов. И, сошедши прямо в алтарь, Господь Иисус Христос присутствовал на литургии, и Ангелы вместе служили со священниками. Весь алтарь наполнился славы Господней. Я, окаянная, увидевши Господа моего Иисуса Христа, не могла стерпеть неизреченной славы Его, и растопилось сердце мое яко воск, и вся изменилась, и упала на землю, как мертва, и не знаю, как я была, — в теле, или, кроме тела, — Бог весть» (I, 156).
Биография паломницы в очерке Салтыкова, где она носит имя Мавры, представлена в другом ракурсе, нежели у Парфения. По словам рассказчика Пименова, эта женщина имела именитых родителей, вовсе не отличавшихся благочестием, которые насильно выдали ее замуж за «душегубца». После высылки мужа она «дала обет в чистоте телесной жизнь провождать и дотоле странничать, доколе тело ее грешное подвиг душевный переможет. Столь смиренна была эта жена, — повествует Пименов, — что даже и мужа своего погубление к своим грехам относила и никогда не мыслила на родителей возроптать!» (2, 128).
Текст «Сказания» лишен таких трагических моментов, как насильственное замужество героини, преступление мужа (у Парфения он назван «любезным»), мотивировка же ее странничества дана более подробно: «…осталась я юною вдовицею, — говорит о себе героиня «Сказания», — Увидела и крепко приняла к сердцу, что все мы в мире сем странники и пришельцы, а есть у нас вечное и небесное отечество <…> потому я не захотела в мире сем иметь ни града, ни келии и никакого пристанища…» (I, 155–156). Путь к истине у Мавры оказывается более сложным, нежели у странницы Парфения. Автор очерка сознательно драматизирует жизненные ситуации, при этом препоны, встающие на пути героини Салтыкова, имеют семейно-бытовой характер, потому телесный и душевный подвиг в очерке оказывается на первом плане. Текст Парфения также содержит подробности телесных испытаний странников, но сосредоточен на духовных явлениях. Это различие представлений о духовной жизни особенно заметно при сопоставлении рассказа Пименова о старце Вассиане с тем жизнеописанием Даниила Ачинского, которое вошло в «Сказание».