Сказание о Ёсицунэ
Шрифт:
"Так вот оно что!– подумал он.- Ну, после такого позора мне здесь и часу нельзя оставаться. Пойду-ка я отсюда куда глаза глядят!" Однако, поразмыслив, он подумал так: "Не годится только, что во мне унижено священное имя горы Хиэй. Сперва разругаю здесь всласть всю братию, правых и виноватых, а кто попробует пикнуть в ответ, того проучу по-свойски. Смою с себя позор и тогда уже уйду отсюда".
И он стал ходить из кельи в келью и осыпать бранью всех подряд. Услыхав об этом, наставник сказал:
– Как ни судите, а получается, что он переберет всех наших монахов по одному. Надо нам расследовать это дело, и, если есть среди братии виновный, возьмем его
Он собрал братию в храмовом зале и объявил расследование, однако Бэнкэй туда не явился. От наставника отправили к нему посыльного, но он, хмуро надувшись, потребовал, чтобы за ним прислали не простого послушника, а почтенного старца.
И вот, обозрев окрестность с восточного склона, он стал спускаться по дороге позади храма и вдруг приметил там монаха лет двадцати трех, в трехцветном кожаном панцире с узором "узлы и удавки" под черной рясой. "Это еще что такое?– подумал Бэнкэй.- Мне сказали, что нынче будет тихая беседа, а между тем у этого молодчика весьма воинственный вид! Как я слышал, если дурное дело совершает кто из братии, наказание для него испрашивают у двора государя; если же виновником признают паломника, то он изгоняется молодыми монахами. Навалятся они на меня всей кучей, мне с ними не сладить. Так что сперва надобно как следует снарядиться".
Не долго думая он помчался в покои наставника. "Что случилось?" окликнули его, но он не отозвался. Не спрашивая ни у кого разрешения, метался он по покоям, пока в конце концов не попал в кладовую. Там он набросился нд первый попавшийся ларь, извлек и натянул на себя иссиня-черный хитатарэ, поверх облачился в темный панцирь с черной шнуровкой, а на голову, небритую девяносто дней, нахлобучил мягкую шапку-подшлемник. Затем подобрал он себе восьмигранный боевой посох с гладкой рукоятью длиной в сяку, обулся в башмаки на высоких подставках и в таком виде, волоча посох по полу, появился перед братией.
– Кто такой?– заговорили монахи, увидев его.
– Да это же тот самый знаменитый паломник!
– Что-то вид у него какой-то воинственный. Окликнем его или не станем обращать внимания?
– Окликнем или нет, все одно: добром это не кончится.
– Тогда не глядите в его сторону!
Бэнкэй при виде их подумал было, что ему скажут укоризненно: "Что же это ты, братец?" Но они все отводили взгляды, а он не понимал - почему. Впрочем, слушать, как тебя судят, и стоять при этом за воротами - довольно затруднительно, и он вошел в храм. В храмовом зале уже сидели рядами, плечом к плечу, триста человек старцев вперемежку со своими мальчиками-прислужниками. В галереи плотно набились молодые монахи. На широком дворе сгрудились все до единого келейники и послушники. В пределах храма негде было яблоку упасть. Сверху донизу он был заполнен тамошней братией, а всего их собралось с тысячу человек.
И не извиняясь, не снявши башмаков, прямо через них, ступая по плечам и коленям, двинулся Бэнкэй, а они только ежились и отстранялись, давая ему дорогу, и никто не посмел ни ахнуть, ни охнуть из страха брани и драки. Так он дошел до лестницы, под которой братия, разувшись, оставила свою обувь, и подумал, не стоит ли разуться и ему. "Нет,- решил он.- Разве я отведу грозу, если даже и разуюсь?" И он стал подниматься на галерею, гремя башмаками по ступенькам. Видевшие все это монахи не знали, как им поступить: надлежало бы воспротестовать против такого бесчестья храму, но протест их непремеино вызвал бы шум и беспорядок. И они просто поспешили укрыться за боковыми дверями.
Бэнкэй, так и не
– Экое безобразие! Храм сей основан Святым Секу, а ты осмелился непристойно явиться сюда, не снявши обуви, да еще при этих высокородных особах и их юных учениках!
На это Бэнкэй, отступивши на шаг и усевшись, ответил так:
– Справедливы речи наставника. Всякого порицания заслуживает монах, если вступает ногами, обутыми в башмаки, хотя бы на галерею. Но считается ли проступком для него наступить башмаками на лицо бедного паломника?
Он был прав, и братия молчала.
На этом бы все и кончилось и наставнику удалось бы как-нибудь по своему усмотрению успокоить и выпроводить Бэнкэя, но тут зачинщик всей истории, монах Синанобо Кайэн, выкрикнул:
– Ну и рожа у этого потешного паломника! Бэнкэй сразу весь подобрался.
– Кое у кого в этом храме слишком уж резво меняются душевные склонности,произнес он и вскочил на ноги.- Совсем недавно заглядывал в хмурые лица паломников сладкими глазками, а теперь вдруг в этом раскаялся. Что ж, придется его проучить!
– Вот оно, сейчас начнется!– забормотали все. А Бэнкэй подумал: "Вот интересно! Этот дурак и в понятии не держит, с кем он задрался. Выбирает, поди, что со мной сделать: то ли руки мне вырвать, то ли голову проломить. А ведь если рассудить, это не иначе как он расписал мне физиономию!" Он был в меру спокоен, стоял на пороге зала, перебрасывая посох с руки на руку, и ждал.
Видя это, несколько молодых монашков из друзей Кайэна заорали:
– Хватит любоваться этим мерзким монахом! Сбросим его с галереи! Свернем ему шею! Переломаем кости!
Они подвязали и закинули за плечи рукава своих ряс и с воплями приступили к Бэнкэю. "Эйя!– сказал он.- Ну-ка!" Перехватив посох поудобнее, он широко им махнул, словно на покосе, и смел их всех с галереи вниз.
Увидев это, Кайэн поспешно вскочил и стал озираться в поисках подходящей дубины для боя, но ничего не нашел. Он взглянул на задние ряды в зале; там в огромной жаровне горели дубовые поленья, припасенные, должно быть, паломниками; он выхватил пылающую головню и с криком: "Ну, берегись, монах!"-побежал на Бэнкэя. Бэнкэй насмешливо расхохотался. Кайэн в ярости развернулся и ударил. Бэнкэй встретил удар посохом. Посыпались искры. "Не вышло!" - подумал Кайэн, прыгнул вперед и ударил снова. И снова Бэнкэй отбил удар. Кайэн в замешательстве отступил, и Бэнкэй тут же нырнул головой вперед, протянул левую руку и, схватив его за нагрудник панциря, с силой дернул к себе, а правой рукой вцепился в его кулак, сжимающий головню. Затем он вздернул противника в воздух над головой и понес его вон из зала во двор.
Увидев это, братия взмолилась:
– Пощади его, добрый паломник! Он всегда буянит, когда напивается!
– Что за безобразный шум вы подняли?– отозвался Бэнкэй.- Есть ведь такое старинное правило: ежели буянит спьяну паломник, его усмиряет монастырская братия, а ежели напивается кто из братии, его усмиряет паломник. Не бойтесь, до смерти я его не убью!
С этими словами он раскачал Кайэна и, сказавши:
"Эйя, ну-ка!"-зашвырнул его иа крышу молитвенного зала в три человеческих роста. Кайэн не удержался на покатой крыше, скатился и тяжело грянулся на каменный сток для дождевой воды. Бэнкэй сразу же подскочил и наступил на него, чтобы переломать ему кости и перервать жилы: у Кайэна кисть левой руки была сломана, и два ребра с правой стороны треснули, но он молчал. Да и что здесь было говорить?