Сказание о Старом Урале
Шрифт:
– Ах ты, умница какая! Ведь правильно рассуждаешь. С твоей красотой совсем незачем о неприятном думать.
– Дозвольте паричок снять.
– Ну что ж, услужи мне, услужи.
– Теперь позвольте камзол снять, а то боюсь, не жарко ли натопить велела.
Анфиса сняла с князя и камзол, стерла надушенным платком капли пота с княжеского лба. Князь при этом легонько обнял Анфису, но она тут же отстранилась.
– Изволите шутником быть, ваше сиятельство.
– Уж больно ты хороша собой уродилась. Опять, насмотревшись на тебя, начну былое вспоминать и бессонницей маяться.
– А я Дуняшу заставлю вас убаюкивать. Голосок
– Ты бы лучше сама со мной посидела.
– Погостите у нас подольше, тогда и посижу.
– Обязательно я у вас денька три поживу... Ну, коли посидеть со мной не хочешь, то хоть поцелуй.
Князь уже покрепче обнял Анфису, и она подставила губы. Старик ласково зашамкал:
– Красавица. Голубица. Приласкай меня, одинокого.
Анфиса ласково освободилась из рук князя.
– Хозяин недоброе про меня подумает.
По знаку домоправительницы открылась дверь, и тотчас вошла девушка в голубом сарафане, встречавшая князя при входе в опочивальню.
– Помоги, Дуняша, его сиятельству раздеться. А как изволят уснуть, свечи погаси.
Незаметно подмигнув девушке, Анфиса удалилась. Расторопная Дуняша уже снимала с князя чулки. Он приподнял за подбородок ее лицо.
– А ведь и ты красоточка. Глаза, как вишенки. И откуда это Акинфий Никитич вас набирает?
– Мудреного в этом ничегошеньки нет. Разве мало на Урале пригожих? Вот он и собирает нас, как груздочки в лесу.
– Ах ты, шельма! А шустрая-то какая: перед князем не робеешь.
– Упаси бог! Нам нельзя ни перед кем робеть. Мы демидовские!
– Ишь ты. И целоваться умеешь?
– Не велика трудность.
– Ну и пичужечка! Искорка!
– А вы-то как притомились, лицом побледнели.
– Это оттого, что ужинал без меры. Укладывай-ка меня скорее в постель... И переел за ужином, и дороги страшнущие сказываются... Заснуть скорей надо. Неплохо у вас, совсем неплохо.
Дуняша начала гасить свечи.
– Все не гаси. И смотри, не уходи, пока не засну!..
Оставив непогашенной одну свечу, девушка вернулась к постели, но старик уже похрапывал с полуприкрытыми глазами.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Осенней ночью гулял лихой ветер по старому Невьянску. Сдирал охапками листву, крутил, подкидывал ее на воздух, гонял по земле, то сгружая в кучи под заборами, то разметая врассыпную.
Забавлялся ветер и с Наклонной башней, пробовал, крепка ли привязь у ставень, завывал на разные голоса в проемах, свистел во все щели.
Воды заводского пруда бились о плотину, штурмовали ее, будто осадные стенобитные машины.
А листва, еще не облетевшая, шелестела на деревьях так внятно, что тревожный шепот доходил до Саввы даже из-за оконной слюды...
В башенной горнице огонек лампады чуть оживляет темный лик Святителя. Молится Савва, подложив на чугунный пол под колени меховую шапку. Расстегнут ворот рубахи – душно старику, чудится ему чья-то рука на горле.
Читает молитву, а у самого мысли о мирском. Нет у молитвы силы освободить Савву от угрызений нечистой совести.
Назойливой стала старческая память, не дает уйти от пережитого и содеянного. Путается в ней старинное с недавним. Нет спасения от этой ведьмы.
Ведь не отыщи он острова в лесной глухомани среди зыбунов, не сидели бы теперь люди
Башенный колокол разбудил Савву на десятом ударе. Уснул прямо на полу, измученный долгой молитвой и тяжелыми мыслями. И лишь только отзвонил наверху колокол, до слуха Саввы дошло снизу густое шмелиное гудение. Это в подземелье пели заключенные. Сквозь неплотно закрытый слуховой люк Савва может разбирать не только напев, но и слова. Савва в эти дни нарочно подкладывал кирпич под крышку люка, чтобы лучше слышать голоса узников. Могучий у них нынче запев. Никогда раньше не слыхивал Савва такой вольной и грозной песни. В ней и скорбь, и боль, и гнев. Проклинают люди своих мучителей.
Поднялся Савва с полу, присел на лежанку, а песня все громче. Тесно ей под землей, рвется она на волю сквозь каменные башенные стены.
Страшно старику от песни. Уж он и крышку люка закрыл вовсе, а песня будто все слышней. Сам камень, что ли, поет с людьми?
Вслушивается башенный старшина в слова проклятия, ловит их жадно, точно это ему самому нараспев читают приговор людской... Никак старик не может усидеть на своей лежанке, то вскочит, то замечется между чугунными гробами, из которых по его приказу уже вынесли серебряные рублевики. Их снесли в подземелья под дворцом, снесли туда, где погибла Сусанна...
Так в метаниях, в нарастающем ужасе перед песней узников прошел для Саввы еще один час его бытия. Снова высоко над головой прозвучали удары колокола. Уже одиннадцать. Поют ли еще узники, или это в Саввиных ушах продолжает звучать их песня, бередя встревоженную душу? И вдруг башенный старшина вспомнил, где ему довелось слышать похожий напев и такие же примерно слова: пели эту песню взбунтовавшиеся стрельцы, его старые товарищи, когда им ломали кости на дыбах. Это она, эта песня, помогла ему тогда обрести силу и сметку для побега, избежать казни и уйти с Демидовыми на Каменный пояс. Сколько лет прошло с тех пор, и каких лет! Какими делами наполнил он эти годы, он, беглый стрелец Савва, башенный старшина Демидовых! Да, теперь от этой песни не убежишь. Не согреет она стариковскую кровь, не оживит в старческом разуме мысль о побеге вместе с узниками. Некуда теперь Савве бежать. Он – одно из звеньев злой демидовской цепи, сковавшей людей на Урале, опутавшей некогда вольный край. Все ее звенья одинаково служат делу зла: хозяин, приказчик, доменщик, углежог, кержак, каторжник. Неразрывна эта железная цепь угнетения. То звено, что людьми зовется башенным старшиной Саввой, вковано в цепь еще старым Никитой Демидовым в малой тульской кузнице.