Сказание о Старом Урале
Шрифт:
Строганов отвесил низкий поклон и, пятясь, пошел к двери. Царь остановил его.
– Поглянулась ли тебе Москва?
– Сердце государства углядел в ней, великий государь.
– Великое сердце! Вечером на Москву погляди! Неисчислимые огни ее – знамение силы, коя Москву в первопрестольный град обратила. Для народа Москва – святыня и символ. Москва – третий Рим, четвертому не быти. Доколе стоит Москва нерушимо, дотоле нерушимым пребудет все государство... Не гоже мне отпустить тебя без одарения. Но чем одарить тебя? Шуба с моего плеча для тебя не диво. Свои небось теплей моих носишь. Однако надумал! Есть для тебя
Царь снял с пальца перстень и отдал Строганову.
– Носи его, не снимая, до самой смерти. Но ежели почуешь неотвратность смертного часа, сними и в Каме утопи. Только тебя признаю достойным его носить. Покойнице царице Анастасии он глянулся. Она сама его мне на руку надела, в год, когда первенца царевича родила. Брату Якову снеси мое благословение. Плохо он занемог. Лекаря моего, немца, к нему досылал, тот нерадостные вести принес.
– Ежели брат помрет, сына его, Максима, на Каму позову.
– Зови, ежели пользу в нем чуешь. После Якова нового защитника от доносов больше в Москве не заводи. Отныне у Строгановых в том нужды нет. Ступай с богом!
4
Вернувшись из Кремля, Семен Строганов долго просидел у постели больного брата, пересказал ему всю свою беседу с царем.
Неузнаваемо изменился от тяжелой болезни Яков. Он даже говорил теперь запинаясь и коверкая слова. Болезнь Якова, его обреченность сблизила братьев, заставила их лучше понять, как дороги они друг другу.
Нерешительный даже в расцвете сил, брат Яков теперь и вовсе присмирел, напоминал Семену отца в последние месяцы монастырской жизни. Неужели же все Строгановы перед концом находят утешение в душевном покое, отрешенности и покаянии?
До приезда в Москву Семен никогда не видел жены брата, Серафимы, а увидев, не мог отвести от нее взгляда. Не красота ее поражала его, а тот теплый свет, что лился из ее глаз. Семен не сразу понял, от чего он, этот лучистый свет. Не оттого ли, что Серафима благодарно любила жизнь, душевно радовалась людям, сочувствовала им и умела даже испытания переносить без всякого ожесточения, твердо веря, что после непогоды опять проглянет солнце!
Серафима вносила радость и покой в московский дом Якова. Купеческий по складу, во многом похожий на родительский дом в Соли Вычегодской, он все-таки был по-столичному наряден и хлебосолен, а вместе с тем отличался уютностью, хорошо заведенным порядком и неханжеским благолепием.
Глядя на Серафиму, Семен с новой силой ощущал холод собственного одиночества, ненадолго обогретого любовью Анны Муравиной.
В доме брата Семен вспоминал одну из сказок, слышанных в детстве от деда Федора. Сказка была про царевну, что теплом глаз своих оживляла оледеневшие цветы и замерзших птиц. Серафима казалась ему очень похожей на ту сказочную царевну.
Ветреный день переходил в сумерки.
Старые березы в саду теряли последние листья.
Под деревьями по опавшей листве шли Семен и Серафима. В свои сорок лет Серафима сохранила почти девическую стройность и легкость. Она зябко куталась в платок, спрятав под него и руки.
– Не сумела я уберечь Яшеньку от хмельного, в делах была ему слабой помощницей, не то что Катерина Алексеевна, супруга Григория Иоаникиевича. Только вот дом вела, как умела, и сына растила. Не могу на него пожаловаться, из послушания материнского до сей поры не выходил... Одну к тебе просьбу имею, Семен! Яшенька давеча велел мне Максима с тобою на Каму отпустить, а самой мне в Москве остаться. Это, понимаю, он уже на случай кончины своей такую волю изъявил. Только сам подумай, как останусь я одна в московских хоромах? Я одинокому житью не обучена. Может, ты, Семен, отговоришь Яшеньку? Дозволишь Максиму в Москве остаться, дело торговое ему в руки дашь? Подумай о просьбе моей на досуге. Без Максима жизнь для меня безрадостна будет, если, не дай бог, Яшенька нас покинет.
– У меня тоже просьба есть к тебе. Максим мне на Каме нужен. Ведь и я не вечен. Надо обучить его, как строгановское дело на Каменном поясе в руках держать. Максим и Никита скоро вместо меня хозяевами на Каме станут. И тебя вместе с сыном на Каму пожаловать прошу. Хоромы здешние запри или в наем отдай да и приезжай в наши края. Что скажешь?
– Стало быть, не разлучишь с сыном?
– Если вместе с ним на Каме будешь – кто же вас разлучит?
– Подумаю об этом с радостью. О житье в камском крае давно помышляю, с тех пор как Строгановой стала, да только меня туда не звали.
5
Листья почти совсем облетели с московских дубов и кленов, когда Семен Строганов закончил обратные сборы в камский край.
За день перед отъездом явилась к нему монахиня, посланница из женского монастыря, и передала просьбу игуменьи, чтобы Семен Иоаникиевич навестил обитель.
В вечерний час, когда на осеннем небе вызолотился молодой месяц, Семен поехал в монастырь. Путь лежал сосновым лесом, в излучине Москвы-реки, к месту трех переправ – у Крымского брода, Дорогомилова и Воробьевых гор. Там полстолетия назад и поставил отец царя Ивана обитель-крепость. На ее каменных стенах и башнях несли дозорную службу стрельцы, а внутри этих стен стоял пятиглавый Смоленский собор и малые храмы. Там замаливали грехи своих отцов, супругов и сыновей молчаливые затворницы из самых знатных княжеских родов Московской Руси...
В покоях матери-настоятельницы сводчатые потолки высоки, а двери низки, как лазы. Входя, Строганов даже пригнулся. Строились покои тому назад лет сорок, еще при царе Василии.
Стены в иконах. На образах-складнях отсветы лампадных огоньков, будто трепет мотыльковых крылышек. От них в покое – мерцающая полумгла. Воздух жарок, пропитан легким запахом ладана. На зарешеченных окнах клетки со щеглами и синицами.
Игуменья стара, но сановита, важна, ростом высока. Груз нелегко прожитых лет не сгорбил ее плеч. Она приветливо встретила Строганова. Усадила на лавку против своего кресла и повела разговор, перебирая пальцами горошины четок.
– Спасибо, Семен Иоаникиевич, не погнушался моим зовом, не обидел старицу и пожаловал. Не попусту я тебя потревожила, но о деле моем после скажу. Дай-ка покамест поглядеть на себя. Ведь редкий ты гость на Москве у нас. Без семьи, слыхивала, жизнь коротаешь? Тяжело, поди, одинокому-то? И слова ласкового услышать не от кого, и сказать некому. Ну конечно, всяк человек лучше знает, как ему сподручней. Темна людская жизнь, ох темна! Я вот осьмой десяток на нее смотрю, а не отважусь похвалиться, будто тайны житейские разгадывать научилась.