Сказание об Эйнаре Сыне Войны
Шрифт:
Мальчишка шмыгнул носом, широко расставил ноги, крепко сжимая древко вил, немного помешкал, разрешая внутренние противоречия, собрал храбрость, наметил в стоге цель, крепко зажмурился и со всей своей детской силы вонзил черенок в сено.
Сперва ничего не произошло. «Сперва» затянулось настолько, что мальчишка замахнулся для повторного укола, но вдруг послышалось глухое, утробное обиженное ворчание сквозь сон. А потом сено вспухло и из него восстало нечто.
Оно восстало, как потревоженный драуг из могилы. Как мумия из саркофага, спрятанного в закутке одной из пирамид посреди пустыни (над назначением которых когда-нибудь станут биться величайшие умы и строить самые безумные теории; хотя ответ разочаровывающе прост: глядите, я настолько был шикарен, что даже моя гробница шикарнее
Мальчишка, испугавшись внезапно проснувшегося литературного дара и подобравшихся сравнений, подскочил, как ужаленный, тонко пискнул, роняя вилы, и шарахнулся от стога сена как можно дальше. Он не сомневался, что согласно законам поведения любого ожившего мертвеца или проснувшегося чудовища, физиономия немедленно издаст голодный вой, а потом начнет гоняться за своей жертвой, пока та не выбьется из сил. Но физиономия лишь дохнула настоявшимся в желудке амбре от нескольких выпитых накануне бочек браги и широко раскрыла пасть, прогремев на всю конюшню мощной отрыжкой, в которой послышалось скорбное блеяние пары жареных баранов. А потом, сонно причмокивая губами, почесала грудь и принялась осматривать конюшню красными, осоловевшими глазами.
— Ты все проспал, ты!.. — храбро крикнул мальчишка, добавив свое излюбленное слово. Для храбрости имелось целых два отличных повода: расстояние, отделяющее его от похмельной физиономии, и дверь конюшни, за которой он храбро прятался, нагло показывая неприличные жесты.
Конь, видя, что хозяин находится от реальности на расстоянии одного хмелепарсека, поднялся на дыбы, саданул копытами в стенку денника и грозно заржал. Мальчишка мигом растерял всю храбрость и порскнул из конюшни, как перепуганный крысенок. Жеребец победоносно фыркнул ему вслед и гордо махнул хвостом, крайне удовлетворенный своим моральным и физическим превосходством.
А физиономия лишь сейчас догнала действительность. Пустые глаза, сощурившись, посмотрели в то место, где недавно кривлялся малолетний грубиян, но не сочли нужным предоставить мозгу полный отчет об увиденном. Откуда-то снизу уже какое-то время поступали сигналы, что в бок от всей души ткнули черенком от вил и надо бы хоть ради приличия обозначить сей факт причинения вреда, однако нервные окончания безнадежно махнули воображаемой рукой и объявили о ложной тревоге. Они не первый год служили этой похмельной роже и хорошо знали, что сейчас у нее есть дела поважнее.
Косматая башка вяло покрутилась из стороны в сторону, руки рассеянно пошарили в соломе нечто крайне необходимое. После недолгих поисков левая с похмельным триумфом извлекла из соломы пузатую глиняную бутыль, слабо взболтнула ее и высоко подняла над запрокинувшейся головой с раскрытым ртом. Из горлышка на язык упала одна хилая капля. Голова расстроенно вздохнула, причмокивая губами, поморщилась и с равнодушием отшвырнула бутыль. Послышался скорбный глиняный треск. Конь закатил глаза и сокрушенно покачал гривой.
Физиономия, не обратив на акт бескультурья никакого внимания, совершила над прилагающимся телом видимое усилие, приподняла его, но именно в этот момент так не к месту произошел внезапный разрыв связи с равновесием. Так что вместо запланированного подъема произошло неизбежное падение из стога на утоптанный пол конюшни. Физиономия предприняла еще одну попытку встать, но тело заявило о своем нежелании подчиняться. Осталось только махнуть рукой и притвориться, что и так неплохо.
И тут до блуждающего похмельными тропами мозга наконец-то дошло послание от ушей, отправленное еще с минуту назад.
— Кт-о, — басовито икнула физиономия,
Ответил конь, недовольно похрапывая и качая головой. Будучи крайне воспитанным, он не терпел пьянства, но то же воспитание не позволяло ему судить других. По крайней мере, выносить свои суждения за пределы своих мыслей, поэтому оставалось лишь молча наблюдать, как хозяин день изо дня скатывается все ниже и ниже по лестнице цивилизованности.
— А, — сообразил хозяин, подняв мутный глаз на коня. — Нда, прспал, — и вдруг задумался, страшно нахмурив брови, которые от напряжения, казалось, начали движение к нижней губе. — А шт прспал?..
Конь молча взмолился всем своим конским Отцам и принялся усиленно кивать на ворота. Хозяин со скрипом повернул деревянную шею, разлепил второй глаз, выплюнул соломину. Его густые брови снова пришли в движение, на лбу проявились глубокие борозды морщин — по заверению некоторых, обычный побочный эффект крайне редкого, крайне болезненного и мучительного мыслительного процесса, осложненного к тому же нечеловеческим похмельем.
— А, — сообразил наконец великан, — тчна…
Он с опозданием замахал огромными руками в попытках закрыться от серого, слишком яркого для мутных похмельных глаз света. Говорят, есть один крайне противный и злобный волк по имени Радсель, у которого в жизни только одна цель — проглотить Солнце (впрочем, симскарцы относились к нему с сочувствием в силу природных особенностей своей родины: бедная животина околела бы тут с голоду — настолько редко солнце заглядывало на Симскару). Говорят, боги регулярно гоняют гнусного волчару от корней Древа Хаттфъяля. Если хоть раз им это не удастся… ну, всех ждут довольно веселые, богатые на события, но последние дни. И это была действительно трудная задача для Отцов и Матерей, поскольку Друкнадюр, Отец разгула, пьянства и застолий, был хоть не самым почитаемым богом, но имел внушительную вольную или невольную паству. И каждое утро по всему миру тысячи обладателей свинцовой головы и прескверного настроения искренне желали, чтобы именно сегодня Радсель наконец-то перехитрил богов и добился того, что ему так хочется. Ну а что? Чего мне одному-то плохо? Пусть все помучаются.
Конкретно этот приверженец Друкнадюра, впрочем, если и желал нечто подобное, то быстро запрещал себе это делать. Даже и особенно в состоянии тяжкого похмелья. И не потому, что был безнадежным, набожным альтруистом. Наоборот, личностью он был эгоистичной и именно из-за своего эгоизма желал богам всяческих успехов в подобных начинаниях. А то ведь в случае чего еще и его запрягут.
Поэтому похмельный обитатель стога просто смирился с наличием серого света, попривык к нему и, тяжко вздохнув, предпринял очередную попытку встать, хватаясь за самую надежную опору из всех, что можно вообразить, — за воздух. Конь с грустью, тоской и стыдом наблюдал за его неуклюжими, жалкими, но впечатляюще упорными и упрямыми стараниями, а в лошадиных глазах читалась немая мольба: «За что, великие Отцы и Матери, за что выпало мне на долю возиться с этим полудурком?». Но, к удивлению жеребца, пьяное упрямство победило гравитацию и закрепило успех магическим жестом раскинутых рук с растопыренными пальцами, запрещающим наглой земле уходить из-под ног. Великан глупо улыбнулся, радуясь победе над силой притяжения, несмело поднял ногу и шагнул… куда-то в бок и вниз.
Конь шарахнулся в деннике от грохота падающего тела и треска досок. Потом, когда все затихло, подошел к повисшему на борте денника хозяину, ткнулся ему носом в плечо. Хозяин слепо нашарил ладонью его морду, случайно едва не ткнув пальцем в глаз, провел по шее, ухватился за гриву. Конь, стоически терпя издевательства, попятился к стене, ставя упертого хозяина на ноги.
Когда ему это удалось, жеребец, убедившись, что великан, вцепившись свободной рукой в борт, худо-бедно держится в вертикальном положении, энергично завертел шеей, освобождаясь от хватки. Рука безвольно упала, ударившись о доски. Боли великан не почувствовал, только пьяно кивнул в знак благодарности и свесил голову. Конь пренебрежительно фыркнул и стал терпеливо дожидаться, когда до хозяйского сознания наконец-то дойдут сигналы об изменениях пребывания в пространстве.