Сказать почти то же самое. Опыты о переводе
Шрифт:
Все знают, сколько чернил было пролито из-за последнего стиха этой терцины. Если под словом feltro понимать «войлок», т. е. грубую валяную шерсть и одежду из нее, тогда Данте хочет сказать, что Борзой Пес родится в бедной семье; если же это слово дважды написать с заглавной буквы, тогда получится, что Борзой Пес должен будет прийти из края, лежащего между Фельтре (область Вёнето) и Монтефельтро. Наконец, есть и такие, кто, подобно мне, по глубоко личным причинам разделяет гипотезу о том, что Борзой Пес – это Угуччоне делла Фаджола и что речь идет (по словам Альбертино Муссато) о Фаджоле в графстве Римини, а не о тосканской Фаджоле Кастельдечи. В таком случае все встает на свои места: Фаджола находится рядом с деревней Монте Чериньоне, прямо на границе между старым и новым Монтефельтро (между двумя Фельтро).
Невозможно переводить Данте ни на один язык, не приняв предварительно
153
Сэйерс (Sayers), Дороти Л. (1893–1957). Англ. писательница, переводчица, теолог. Перевела «Ад» (1949) и «Чистилище» (1955), перевод «Рая» остался незавершенным.
Жаклин Риссе в примечаниях к своему французскому переводу предупреждает, что мы имеем дело с загадкой, и предлагает такую альтернативу: «entre feutre et feutre (…) done, dans l’humilit'e» («между войлоком и войлоком (…), то есть в бедности») или «entre Feltre et Montefeltro» («между Фельтре и Монтефельтро»). Но в переводе она предпочитает вариант et sa nation sera entre feltre et feltre («и его народ будет между фельтре и фельтре»), а такое решение для французского читателя исключает одно из двух возможных прочтений, как происходит и с английским переводом. Интересно, что в переводе Клода Перрю сделан противоположный выбор: et il na^itra entre un feutre et feutre («и он родится между войлоком и войлоком»). Но результат не меняется: переводчик избрал лишь одно из возможных прочтений.
Столкнувшись с объективной необходимостью воспроизвести на другом языке двусмысленность текста Данте, переводчики сделали тот или иной выбор, и вполне очевидно, что ответственность за него несут они. Но выбор варианта перевода они совершили лишь после того, как попытались дать интерпретацию оригинального текста, решив затем устранить загадочную двусмысленность. Интерпретация предшествовала переводу. Как говорил Гадамер (Гадамер 1988, с. 451), перевод всегда предполагает герменевтический разговор.
Однако здесь обнаруживается предмет для размышлений, отсылающих нас к вопросам, обсуждавшимся в главе 7. Вернемся к переводу Риссе. Современного французского читателя этот перевод, конечно, побуждает предпочесть скорее Feltre («Фельтре»), нежели feutre («войлок»). И все же, если обратиться к историческому словарю французского языка, можно увидеть, что нынешнее слово feutre возникло в XII в. из более старинных форм: feltre или fieltre. Так что загадка могла бы остаться в силе, поскольку французскому читателю (по крайней мере, образованному) предлагается возможность двойного прочтения. Почему же Риссе не подчеркнула такую возможность? Как мне кажется, по очень простой причине: достаточно перечитать заново слова переводчицы о ее намерении избегать воспроизведения архаизмов, процитированные мною в главе 7. Дабы двусмысленность оставалась в силе, необходимо, чтобы весь контекст в целом «приучал», приглашал читателя обращать внимание на многие другие архаизмы, а именно этого Риссе в своем переводе намеренно избегала. Вот почему это совпадение, на редкость удачное, не может играть никакой роли в рамках перевода, который по определению является модернизирующим.
10.7. Lectio difficilior { 154}
Игра на двойном прочтении слова feltre потребовала бы слишком сложной интерпретации, ускользающей от первоначального подхода к тексту, и была бы возможна лишь при чрезвычайно изощренном исследовании.
Друмбл в своем очерке Lectio difficilior (Drumbl 1993)
154
Lectio diff"icilior. «Более трудная интерпретация (предпочтительнее)» (лат.). Принцип филологии (прежде всего, текстологии), согласно которому из двух или более вариантов прочтения (или истолкования) источника предпочтение следует отдавать тому, который на первый взгляд кажется более трудным, т. е. наименее вероятным.
201
* Ин 1: 1 («Синод.» пер.).
202
** «Ныне мы видим лишь загадочное отражение в зеркале» (лат.): 1 Кор 13: 12 (Вульг.).
Анализ Друмбла настолько утончен, что я не могу воспроизвести его полностью и ограничусь лишь кратким пересказом. Адсон, пишущий этот текст в старости, обращаясь к своим воспоминаниям, цитирует и св. Иоанна, и св. Павла по памяти. Кроме того, он (как это нередко бывало в его времена), цитируя текст, поправляет его, причем и цитирует-то вне контекста. В действительности и сам я, когда писал этот текст, цитировал точно так же, стараясь вжиться в стиль средневекового хрониста, и признаюсь, что меня интересовал скорее ритм фразы, нежели тонкие философские вопросы. Конечно, я уже погрузился в пессимистический дух повествователя, который в последней главе напрямую выражает свои сомнения относительно нашей возможности расшифровать знаки мира и выражается так, словно уже предвосхищает рейнскую мистику, а также мистику Девоцио модерна { 155} .
155
Рейнская мистика. Имеется в виду католич. мистич. течение. Основатель – Майстер Экхарт (Eckhart, 1260–1327), его последователи – Иоганн Таулер (Tauler, 1300–1361), Генрих Сузо, или Зойзе (Seuse, 1296–1366), фламандец Ян ван Рёйсбрук «Удивительный» (Ruysbroeck, 1293–1381).
Девоцио модерна («Новое благочестие»). Духовное движение в рамках Католической церкви, существовавшее в XIV–XVI вв. в Нидерландах, а также в Германии, Франции и Испании.
Несомненно, Друмбл усматривает в моем тексте (или в тексте Адсона) скептические элементы, которые при строгом расследовании инквизицией могли бы обнаружить скрытую ересь, убеждение в «онтологическом присутствии зла в мире». Это те случаи, когда текст говорит больше, чем помышлял эмпирический автор, – во всяком случае, в глазах истолкователя впечатлительного и внимательного. Могу лишь согласиться с этим и признать, что, хотя и не особенно внимательно рассматривал с теологической точки зрения то, что вкладывал в уста Адсона, в действительности я писал вступление к нелегкому дознанию, проходящему через весь роман, несомненно проникнувшись темой ошибочности наших поисков истины.
Друмбл отмечает, что переводчики на английский и немецкий (отчасти он извиняет переводчика на французский), дабы перевести верно, решили сверить цитаты из Иоанна и Павла и, воспроизведя их правильно, тем или иным образом интерпретировали мой текст (пусть и неосознанно). Вывод: их Пролог звучит, пожалуй, ортодоксальнее моего. Впрочем, тут же Друмбл оговаривается, что вылавливать блох у переводчиков он не намерен: напротив, он вменяет им в заслугу значительное экзегетическое усилие и скорее понимает их прочтение как «эвристическое средство прочтения оригинала».
Попытаюсь теперь восстановить происшедшее. Переводчиков, как и меня самого, заботил стиль Пролога. Даже если переводчики прочли и истолковали всю книгу, прежде чем приступать к переводу, они не считали своей обязанностью с первых же фраз подтверждать свою интерпретацию. Ради филологической точности они привели две цитаты из Нового Завета, придерживаясь широко известных переводов на свой язык, и тогда произошло то, что произошло. Требовать от них (и даже от меня, когда я перечитывал их переводы и мне казалось, что они, в общем-то, вполне годятся) герменевтических усилий, приложенных Друмблом (на которые сам Друмбл, как он прямо признался, оказался способен лишь после того, как тщательно сравнил оригинал и три разных перевода и, очевидно, долгое время размышлял), – это уже слишком. Итак, перед нами случай несколько «непринужденной» интерпретации, повлекшей за собой известную утрату глубинного смысла данного отрывка.