Сказатели. Русский фантастический альманах фантастики и фэнтези. № 1, 2014
Шрифт:
— Но я люблю только тебя… Тим, я хочу быть с тобой.
— Я тоже этого хочу, дорогая, но компания строго запрещает брать андроидов с собой на Землю. Ты — ее имущество.
— Тогда возьми один мой старый блок памяти, а на его место поставь новый…
— Здравствуй, Тим.
— Здравствуй, Тая.
— Мы уже на Земле?
— Да, у меня дома.
— А где здесь зеркало? Я хочу посмотреть на свое новое тело.
— В большой гостиной.
— Ну ничего… Не хуже того, прежнего.
— Я отдал за него все, что заработал на станции…
— Зато теперь я буду принадлежать только
— И я тебя, Тая. Разреши познакомить тебя с моей мамой…
Однажды в Париже
Майк Гелприн и Наталья Анискова
Вечер наплывал на город, сгущаясь вязким черничным бланманже в предместьях, на узких улочках, под скамейками и деревьями, захватывая понемногу тротуары, мостовые, площади.
Пьер шагал по бульвару Берси, без любопытства скользя взглядом по сторонам. К стенам притулились островки столиков, за которыми устроилась благодушная публика. Поблескивающая стеклышками пенсне и брошами на платьях, щеголяющая белоснежными манишками и смелыми декольте, попыхивающая дымом крепкого трубочного табака и тонкими турецкими сигаретками. Славный вечер наплывал на Париж: пропитанный запахами каштанов, кофе, духов и палой листвы под ногами горожан. Запахом осени, ложащейся на город — деликатно, как любящая женщина.
Пьер свернул с бульвара, углубившись в хитросплетение причудливо изогнутых улочек двенадцатого округа. Дорогу в Венсенский лес Пьер выучил наизусть и мог бы добраться до места с закрытыми глазами, даже не ощупью — чутьем.
О поляне в юго-западной части леса шептались вполслова русские таксисты из князей, полотеры из поручиков, русские официанты, грузчики, швейцары. По всему выходило, что именно там сгинул штабс-капитан Разумовский. Правда, тела его в Венсенском лесу не обнаружили. Впрочем, как и в полуподвальной комнате, где штабс-капитан обитал, на мыловаренной фабрике, где пытался работать, в больницах и в моргах…
Франция оказалась к приблудным жильцам далеко не так ласкова, как в ту пору, когда они были гостями. Слишком много их хлынуло морем и сушей, этих голодных, не имевших за душой ничего, кроме выправки и выговора, оглядывающихся на былое величие…
Пьер старался не оглядываться. Там, в молохе, кануло все. И все. И элегантный приморский город, и большой дом на Ришельевской, и maman с papa, и Серж, и Дина. Да и душа Пьера, по сути, осталась там, далеко.
Пьером его звали с детства. Родители и их знакомые, соседские дети, друзья, однокашники — все. Одна только Дина говорила «Петя», иногда «Петенька», а когда сердилась, полугневно-полупрезрительно выплевывала: «Петька-Шметька».
Пьер добрался до опушки леса, постоял с минуту. Выдохнул — и решительно зашагал вперед. Вот она, карусель — темная, ржавая, неживая. Пустые глазницы лошадок, выцветшие ленты, на платформе толстый слой пыли, в которой невнятно отпечатались человеческие следы.
Пьер подошел к ближайшей лошадке, сел и обхватил коленями ее бока. Ничего не произошло. Ничего. Под ветром колыхались ветви окружающих заброшенный аттракцион тополей, отчего на рассохшемся платформенном покрытии билась, как живая, неправильной формы тень. «Пустое это все», — подумал Пьер, и вдруг карусель скрипнула. Скрипнула другой раз, протяжно и жалобно, затем дрогнула и медленно закружилась.
Ветер, завывая, гнал по Ришельевской редких прохожих,
Три одесских семьи жили бок о бок. Олейниковы — на Ришельевской, Тополянские — на Еврейской, а Кирилловы — как раз на углу, напротив главной синагоги. Борис Тополянский был известным на всю Одессу дамским доктором, принятым пускай не в лучших домах, но во многих. Во всяком случае, и у полковника Кириллова, и у губернского секретаря Олейникова Тополянских принимали и по-соседски отдавали визиты. Дети дружили сызмальства, сколько помнили себя: кудрявая, востроносенькая хохотушка Дина, бесшабашный забияка Серж и книжный мальчик Пьер. Поначалу всей компанией складывали кубики, разучивали азбуку и доводили до исступления нянек — выдуманными Диной проделками. Зачинщиком их, несмотря на тяжелую полковничью руку, всегда официально выступал Серж. Вместе мчались по Воронцовской лестнице, на скорость, вниз, на Ланжерон. Открыв рты, разглядывали аэроплан Уточкина, самодельными сачками ловили мелких прибрежных крабов, бегали на лиман за вербой по весне.
К четырнадцати годам Серж ростом догнал отца, Пьер едва доставал другу до плеча. Наглые оборванцы, дети портовых биндюжников и мазуриков с Молдаванки, раньше не упускавшие случая прижать в подворотне маменькиных сынков, стали теперь обходить угол Еврейской и Ришельевской стороной. Даже Зяма Френкель, по которому истосковался цугундер, при виде Сержа надвигал на глаза кепку и с независимым видом перебирался на другую сторону улицы. Особенно впечатлил Френкеля короткий немецкий кортик, который маменькин сынок однажды выдернул из-под голенища, не дожидаясь, пока Зямины дружки извлекут из-за пазух заточенные самоделки.
Выбирать учебное заведение Сержу не пришлось — в кадеты его прочили едва ли не с пеленок. Пьера военная карьера прельщала не больше всех прочих, однако, посомневавшись с неделю, он решился и вслед за другом сдал экзамены в кадетский корпус. С осени Пьер и Серж провожали до угла повзрослевшую Дину в гимназической пелеринке и шагали на Канатную, к Сабанеевским казармам, где с первого дня сидели за одной партой.
Дина больше не выглядела востроносой хохотушкой. Теперь то одна, то другая маменька восклицала: «Какая красавица!». Пьер не знал, красавица ли Дина, но привык любоваться ею. Худые, вечно в ссадинах, Динины ноги стали внезапно длинными и стройными. Плоская костлявая грудь налилась, оформилась и тщилась разорвать платье. Вьющиеся смоляные волосы больше не походили на растрепанное воронье оперенье, сейчас они обрамляли смуглое и черноглазое девичье личико. Задорное и нежное — одновременно.