Сказатели. Русский фантастический альманах фантастики и фэнтези. № 1, 2014
Шрифт:
Дома его ждали — едва стукнула дверь, из библиотеки вышла Мари-Луиз. Супруга подозрительно оглядела Пьера, приблизилась и чуть заметно потянула носом. Заглянула в лицо, вопросительно подняв брови.
— Дорогая, что-то не так?
— С тобой? — отозвалась Мари-Луиз.
Пьер пожал плечами и двинулся к своей спальне, на ходу стаскивая галстук. Следующую неделю он промаялся, стараясь не подавать при Мари-Луиз виду. Его рассудительная — вся в папеньку-банкира — супруга не одобряла «трепыханий русской души», а слушать нотации о вреде нервического беспокойства для сна и пищеварения Пьер был не в силах. Он мучительно отсиживал по семь часов в банке у тестя, механически перекладывая с места
Пять лет назад Пьер так же падал в конце дня на кровать — когда еще работал на мыловаренной фабрике в Булонь-Бийанкуре, уже тогда прозванном кем-то из русских острословов Бийанкурском. Дни в грязи, скученности, среди русско-французского гомона, удушливого запаха жира и дешевой пудры проходили монотонно и чертовски неспешно. Комната, которую Пьер снимал в одном из двухэтажных домиков на улице Гамбетта, обставлена была скудно: железная кровать, стол со стулом, шкаф да умывальник. Возвращаясь с фабрики, Пьер валился с ног, чтобы на рассвете мучительно осознать звон будильника, усилием воли подняться и вновь окунуться в духоту, вонь, мешающийся с пылью пот, брань… Мыловаренный ад с утра и дотемна, по кругу, по кругу, без надежды когда-либо из него выбраться.
Так продолжалось до тех пор, пока Пьер не встретил Мари-Луиз. Он так и не узнал, какого черта банкирскую дочку занесло в квартал Реамюр, где по выходным проводились гуляния для бедноты. Не узнал и что побудило некрасивую, невзрачную француженку вдруг начать с ним кокетничать.
Пьер не только не любил Мари-Луиз — он даже не знал ее толком. Но… никого другого Пьер тоже не любил, зато измаялся от одиночества и неустроенности. Мари-Луиз казалась девушкой неглупой, а жизнь с нею обещала быть полной чашей.
Потом была помпезная свадьба, медовый месяц в Ницце, торжествующие заявления Мари-Луиз: «Мой муж — русский дворянин». И — полной чашей: с мучительным чувством неловкости приживала, холодности к этой чужой, малознакомой женщине, виной перед ней за то, что не может дать ни тепла, ни любви. А потом Пьер обвыкся: и с неуютом, и с отсутствием тем для разговоров, и с чопорностью жены в спальне, а заодно с дворецким, шелковыми пижамами, устрицами.
Как-то, прогуливаясь в одиночестве по Монпарнасу, Пьер углядел знакомое лицо за столиком небольшого кафе. Штабс-капитан Разумовский, бывший однополчанин, сидел и медленно напивался дрянным столовым вином, глядя на шатающуюся по бульвару оживленную парижскую публику. Узнав Пьера, штабс-капитан приглашающе замахал руками, выражая неподдельную радость от встречи. Он был настолько жалок в своей внезапной сердечности, что Пьер уступил и присел за столик. Полились нескончаемые речи об имениях, о Петербурге, о приемах и балеринах, о войне… Разумовский вдохновенно вещал о том, что если бы Деникин… или Каледин… а еще лучше если Корнилов…
— Капитан, сегодня бесполезно говорить «если», — прервал, наконец, Разумовского Пьер. — Свершившегося не изменить.
Штабс-капитан отшатнулся, словно поймал пощечину. С минуту сидел, уставившись в пол, молчал. Затем произнес тихо:
— Вы неправы, поручик. Кое-что изменить можно. В Венсенском лесу, в юго-западной его части, есть заброшенный аттракцион…
Пьер с Разумовским встречались еще несколько раз. Выпивали, вспоминали войны: мировую, за ней гражданскую — честили и ту и эту недобрым словом. И всякий раз так или иначе речь заходила об аттракционе
К концу недели Пьер решил, что должен пойти в Венсенский лес опять. Он едва дождался вечера пятницы и кинулся прочь из дому, будто спешил на долгожданное свидание. Пестрая тополиная гвардия вокруг поляны стояла по-прежнему незыблемо. Заброшенная карусель, как и неделю назад, казалась застывшей намертво, но сегодня Пьер приблизился к ней без сомнений. Усевшись на лошадку, обхватил руками деревянную гриву, затих. И карусель неспешно закружилась.
Артобстрел начался с восходом и продолжался два часа кряду. Германская тяжелая артиллерия размолотила русские окопы на передовой, изранила, изрыла воронками галицийскую землю. Потом огонь стих, и оглохший, одуревший от непрерывного страха подпоручик Олейников нашел в себе силы подняться и выглянуть поверх окопного бруствера наружу.
По полю, докуда хватал глаз, на раскуроченные снарядами позиции надвигались германские цепи.
— В ружье! — пробил барабанные перепонки истеричный, надтреснутый голос.
Трясущимися руками Пьер нашарил винтовку, вывалил на бруствер цевье. Он не помнил, как отбили атаку, как жадно пил теплую воду из фляги убитого юнкера, как отдавал команды уцелевшим — бесполезные, бессмысленные. Затем началась новая атака, за ней еще одна. Приказ отступать пришел к трем пополудни.
Пуля ужалила в плечо, едва Пьер выбрался из окопа. Он рухнул на колени, зарычал от боли, затем, здоровой рукой опираясь на землю, попытался встать.
— Подранили, ваше благородие? — подскочил унтер Саврасов.
Подставил плечо, подхватил заходящегося болью Пьера за талию, поволок в тыл. Через минуту артобстрел начался вновь. Разорвавшийся в десяти шагах снаряд прошил Саврасова осколками, ударная волна швырнула Пьера на землю. Подвывая от страха, он пополз не разбирая куда, лишь бы прочь от ярившейся вокруг него смерти. Рухнул в оказавшуюся на пути снарядную воронку, вжался в землю, закрыл голову руками.
Едва грохот стих, Пьер вскинулся и сразу увидел Сержа. Тот лежал на дне воронки навзничь, с залитой кровью шинелью и перекошенным от боли лицом. Серж был без сознания, он трудно, с хрипом дышал, кровавые пузыри лопались на губах.
Пьер шарахнулся — с того злополучного вечера они с Сержем не сказали друг другу ни слова. Молча проходили мимо, когда доводилось сталкиваться в окопных траншеях или в тылу. Секунду Пьер смотрел на бывшего друга в упор. Затем, помогая себе здоровой рукой, выбрался из воронки. И, втянув голову в плечи, потрусил в тыл.
К вечеру он добрался до станции, где стоял на путях санитарный поезд. Пьеру наскоро перетянули плечо. А затем поезд ушел — раненых было слишком много, и тем, кто мог самостоятельно передвигаться, места в вагоне не полагалось.
Снова, как неделю назад, скрипнула, заскрежетала и ускорилась карусель. Качнулась, ржанула и пошла рысью лошадка. Затем дернулась, перешла в намет. Сторожевые тополя дрогнули, раздались, растеклись в стороны. И Пьер увидел… опять увидел… вновь…
Сержа. Тот лежал на дне воронки навзничь, с залитой кровью шинелью и перекошенным от боли лицом. Серж был без сознания, он трудно, с хрипом дышал, кровавые пузыри лопались на губах.
Пьер шарахнулся — с того злополучного вечера они с Сержем не сказали друг другу ни слова. Молча проходили мимо, когда доводилось сталкиваться в окопных траншеях или в тылу. Секунду Пьер смотрел на бывшего друга в упор. Потом метнулся к нему, подхватил, надрывая жилы, потянул из воронки наружу. Выбравшись, упал, с полминуты хватал воздух распяленным ртом. Затем, воем заходясь от боли, потащил, поволок Сержа на восток.