Сказатели. Русский фантастический альманах фантастики и фэнтези. № 1, 2014
Шрифт:
К вечеру их подобрали санитары. Пьер был без сил, закусив губу, он безучастно смотрел с носилок на вязь высыпавших на небо звезд. Потом был санитарный поезд и лихорадка, едва не унесшая Пьера за собой на тот свет. Были ночи в жару и полубреду, и была койка в тифозной палате, и медсестра, похожая на кого-то, — Пьер, когда приходил в себя, страшился думать, на кого именно. А потом болезнь, наконец, отпустила, и очнувшийся поутру Пьер разглядел на соседней койке отощавшего, со впалыми щеками Сержа. И — склонившуюся над ним Дину.
Скрежет и скрип внезапно оборвались. Карусель дернулась, Пьер едва не вылетел из седла. Вцепившись в деревянную гриву, он судорожно ловил взглядом ставшие
Маленькая, полутемная церквушка, рядом Дина в сером штопаном платье… Толпа, потная, налившаяся яростью, перекошенные от злобы усатые рожи. Банда выряженных — кто во что — молдаванских мазуриков. Ружейный залп, еще один. Запрокидывающийся, схватившись руками за горло, Серж. Зяма Френкель, деловито обшаривающий его карманы. Пьер бежит, несется по переулку. Ныряет в подворотню, с ходу разряжает револьвер Зяме в висок. Отрывистый, резкий пароходный гудок, Дина стоит на палубе, бледная, запрокинув голову, — Пьер откуда-то знает, что ей мучительно душно, до тошноты… Они вдвоем на узкой, полутемной улочке, Дина, одетая в ветхое пальто, с округлившимся животом бережно вышагивает, стараясь не поскользнуться… Приподнимается с подушки, склоняется над Пьером, ерошит ему волосы…
На этот раз ловить таксомотор Пьер не стал. Он брел по ночному Парижу, спотыкаясь, не разбирая дороги, и думал, навязчиво думал о том, что увидел.
Сомнений не было — ему показали вариант. Еще один, тот, что случился бы, не брось он в окопе раненого Сержа. Пьер остановился, его передернуло, затем заколотило. Его — приглашали. В тот момент, когда лошадка дернулась, готовясь пуститься в намет, он мог соскочить. Как раз когда знакомое, прожитое прошлое сменялось размытым, неведомым будущим. Мог спрыгнуть в разрез между прошлым и будущим, в неизвестность, и тогда…
«Штабс-капитан Разумовский соскочил», — отчетливо понял Пьер. Он тоже видел, ему тоже показывали, и приглашали тоже. И штабс-капитан приглашение принял.
У Разумовского не было другого выхода. Ему нечего было терять. Нищета, безнадега, отчаяние. На что бы он ни сменил их, пускай даже на смерть, штабс-капитан ничего не терял.
Пьер утер пробившую лоб испарину. «Ерунда какая, — подумал он, — чушь для институток. Пригрезилась чертовщина, нечего было лезть куда ни попадя, на кладбищах, говорят, еще и не такое мерещится».
Домой он вернулся под утро. Проигнорировал тревогу и укор в глазах жены, упал ничком на кровать, обхватил руками голову. Весь следующий день просидел запершись в кабинете. Мучился, думал, верил и не верил, снова думал, решался и шел на попятную, верил опять и разуверивался вновь.
В понедельник Пьер сказался больным и на службу не вышел. Мари-Луиз обеспокоилась, принесла порошок, несколько минут посидела рядом и ушла звонить. Явившийся к обеду семейный доктор басил что-то по-французски, Пьер не разбирал. Мари-Луиз повеселела, чмокнула его в лоб и отбыла за покупками. Едва внизу хлопнула дверь, Пьер поднялся. Наскоро оделся, отстранил дворецкого, выскочил из квартиры наружу. Слетел по лестнице вниз и спешно зашагал прочь.
«Троицу! Бог любит Троицу!» — истово повторял Пьер, бегом пересекая Венсенский лес с северо-востока на юго-запад. Что же покажет карусель в третий раз? Он не знал этого и не знал, каков будет вариант.
Оба предыдущих закончились невесть как. Оба в бедности. Может быть, в нищете. Но — с Диной. С той, которую он потерял, которая, неизвестно, жива или легла в землю рядом с убитым Сержем. Чем же закончится третий? Да и… Пьер поперхнулся воздухом на бегу, споткнулся и едва не упал. Будет ли он, третий? Поднялась, лизнула сердце, омыла его и схлынула жаркая, удушливая волна. Пьер задохнулся, закашлялся.
Казалось, карусель только его и ждала. Блеснула пустым глазом лошадка, прошелестели что-то неразборчивое и взмахнули ветвями, будто руками, тополя. Пьер зачем-то тронул деревянную гриву, провел ладонью по холке. С минуту постоял так, перекрестился и вскочил лошадке на спину. Раздался знакомый скрип, и закружилась карусель, унося Пьера назад. В страшный тысяча девятьсот двадцатый.
Двадцать девятого января второй корпус Добровольческой армии генерала Промтова выбили из Херсона. Днем позже — из Николаева. Изнуренные беспрерывными боями, ослабленные эпидемиями и дезертирством, добровольцы откатывались назад. Оставался еще клочок земли, последняя опора и надежда Белого Юга — Одесса. Первого февраля полк, где служил поручик Олейников, отступая, вошел в город со стороны Пересыпи. Пьер не узнал Одессу. Развороченные мостовые, выбитые стекла и заколоченные досками оконные проемы, отбитая лепнина, уродливое здание карминного цвета на Маразлиевской. У синематографов стояли очереди за билетами на сеансы с Верой Холодной, на Привозе — за камбалой. Вечерами по улицам, освещенным «огарками», шатались мазурики всех мастей, полупьяные офицеры в неопрятных шинелях, отчаянно вызывающе держались накокаиненные проститутки. Относительно светло было на Дерибасовской, но и там, вместо неспешно фланирующих горожан, крадущейся походкой сновали меж домов зловещего вида личности.
Собственный дом Пьер тоже едва узнал: из прислуги осталась только няня, родители за пять лет постарели вдвое.
— Тополянским удалось уехать, — вытирая слезы, говорила maman, — к родственникам, в Польшу. Одна Диночка осталась.
— Где? — вскинулся Пьер. — Где осталась?
— В еврейской больнице. Сестрой.
Четвертого февраля комендант Одессы генерал Шиллинг отдал приказ об эвакуации. На Преображенской, у штаба, выстроились очереди из не успевших получить разрешение. Там Пьер и встретился с призраком. Серж Кириллов молодцевато вышагивал по штабному коридору навстречу, на вид совершенно живой и даже в новых капитанских погонах. Он холодно кивнул с приличествующего расстояния и прошел мимо. Пьер автоматически кивнул в ответ, а после, завернув за угол, уперся рукой в стену, скалясь и морщась от отвращения к себе. Никогда еще он не испытывал такого желания провалиться сквозь землю.
Седьмого февраля красные вошли в Одессу с востока и блокировали пути отхода из города с севера. День спустя с помощью местных повстанческих отрядов прорвались в центр. Подавили слабое сопротивление и устремились к порту.
Все смешалось. Офицерские семьи, промышленники и коммерсанты спешно грузились на суда. Прямо с кромки Николаевского бульвара, выпяченной губой нависающего над портом, открыла прицельный огонь пулеметная рота красных.
К полудню командующий эвакуацией полковник Стессель отдал приказ на контратаку. Разрозненные и разбитые, потерявшие свои части офицеры сумели все же организоваться. В час пополудни контратака началась. Отступать больше было некуда, отчаявшиеся офицеры и юнкера шли умирать.
К трем пополудни красных отбросили. На углу Пушкинской и Малой Арнаутской долговязый рыжеусый ротмистр готовил прорыв на Молдаванку.
— В больнице остались раненые, — хрипел ротмистр. — Пойдут только добровольцы. Только те, кто желает пострадать за своих братьев.
Пьер страдать больше не желал. Ни за братьев, ни за кого. «Бросить винтовку, — заполошно думал он, озираясь по сторонам. — Бросить молокососов-юнкеров, что мне до них. Вернуться в порт, погрузиться на корабль и бежать отсюда к чертям».