Скажи «Goodbye»
Шрифт:
— Это невозможно. Вся моя работа здесь. Разве ты не знаешь, что в жизни американца самое главное — это работа.
— Поэтому вам здесь так скучно. Вот у нас главное — чтение газет и активное участие в общественной, религиозной и политической жизни страны. Папа говорит, что на свете осталось только два идеологических государства — мы да Северная Корея.
— И Куба, — машинально добавил Сергей.
— Куба — это не идеология. Это как в анекдоте: «Самба-си, травахо — но»…
— Для американцев это-то как раз и является враждебной идеологией. Мой приятель Юрка Данилов говорит, что Америка — это «трудовой лагерь с усиленным питанием»…
Они помолчали. Мурке казалось, что Сергей хотел
Поняв, что он не вернется к начатому разговору, Мура спросила:
— А у тебя здесь много друзей?
— Ну, близкие друзья моей юности теперь разбросаны по всему миру, часть из них — в Москве, некоторые в Штатах. Но есть и в Милуоки несколько ребят. Мы встречаемся по выходным. По будням все вкалывают. А в субботу ходим в русскую баню, вениками стегаемся, рыбу едим, пиво пьем.
— Здорово. Такие простые мужские развлечения.
— Они все женатые.
— А-а… А их жены тебя ни с кем не знакомят?
— Да не особенно. Я, видимо, удобен в качестве единственного холостяка в компании. Со мной можно танцевать, показывая мужу язык за моей спиной.
— Завидная роль, — что-то Муру кольнуло в душе, когда она представила себе Сережу танцующего с другой женщиной.
— Нет, она мне изрядно надоела.
Он явно страдал, но Мурка ничего не могла поделать. У нее и самой не возникало никакого четкого реального варианта их дальнейших отношений. Её приезд оказался капризом, желанием хоть не надолго быть любимой и приласканной. Он ее побаловал, быть с ним оказалось необыкновенно приятно, ей тоже будет мучительно трудно остаться одной. Но ее жизнь там, а его — тут. Если и возможны какие-то героические решения, то их должен предпринять он. Она готова его «абсорбировать».
Но ничего решающего никем из них так и не сказалось, отъезд неизбежно наступил, и только тогда Мура поняла, что несмотря на все попытки сохранить трезвый взгляд на ситуацию, она отчаянно надеялась, что Сережа — такой уверенный и сильный, обязательно что-нибудь предпримет, и не упустит ее. Она расплакалась, а он вместо решительных действий, сел перед ее креслом на корточки, и взяв ее руки в свои, целовал их, и потеряно повторял:
— Мурочка, Муркин, ну скажи, чего ты хочешь? Ну что делать? Ну, хочешь, давай, не поедем в аэропорт. Ну хрен с этим билетом. Если ты сейчас же не перестанешь плакать, я тебя не повезу никуда.
Это было трогательно, но несерьезно. В процессе утешения они опять как-то оказались в кровати, но потом все-таки пришлось встать, одеться, и спуститься к машине, и сесть, и грустно, молча ехать два часа в аэропорт, а там расставание стало совершенно неизбежным, с ним пришлось смириться, и Мурка уже из гордости скрывала свое острое разочарование, хотя ей самой было не ясно, чего же она ожидала. Она только старалась быть как можно более ласковой и нежной, но это только для того, чтобы ему было побольней с ней расставаться, чтобы не страдать одной. Потом наступил момент прохода через электронные ворота, и последний взгляд, и его бледное серьезное лицо, и его поднятая в прощании рука, и больше ничего. И полет был долгим и тяжелым, и мучила обида и унижение.
Прибыв домой, Мура обнаружила, что Александра улетела на Кипр и вернется только через несколько дней. У Мурки самую малость полегчало на душе, что не одна она такая дура. Почему-то раньше, когда подружка улетала, казалось, той страшно повезло, что поклонник возит ее по заграничным курортам, но сама она возвратилась с ощущением девушки по вызову. Никто, кроме Сашки, не знал, к кому Мура летала, но она не могла простить себе этой поездки. Теперь она понимала чувства Сергея, когда он отказался поддерживать с ней приятельские отношения. Не то, чтобы она ожидала предложения руки и сердца, но разве запретишь девушке надеяться на безоглядную, безрассудную и сметающую на своем пути все препятствия страсть?
В своем первом и последнем ответе на его почту она написала, что напрасно она рискнула собой и своими чувствами, и что теперь ей необходимо все забыть и вернуться к обычному течению своей жизни. Что не мешало каждые два часа лазить в свой электронный почтовый ящик, и проверять, нет ли там ответа. Он не написал, а позвонил в тот же вечер.
— Мура, дорогая моя, — у нее сразу хлынули слезы рекой. — Ну что же я могу сделать… Мне так больно, что я причинил тебе боль. Я сам себе места не нахожу. Но я ведь знаю, как ты привязана к своей стране, к своим друзьям, к своей семье. У тебя ведь всё там, в Израиле, и карьера, и все. Мне просто нечего тебе предложить… Наши обстоятельства сильнее нас.
— Оставь меня, пожалуйста, в покое, со своими обстоятельствами! — несмотря на всхлипы и шмыганье гордо проговорила Мура. — Есть обстоятельства, а есть — человек! — вдруг вырвалась у нее запомнившаяся откуда-то странная фраза, и она бросила телефон.
Подумать только, что главное, чем он ей понравился, была его мужская решительность! И куда же она делась, как только настал момент её проявлять? И отчего всегда те мужчины, которых мы по-женски спешим пожалеть, так стремительно обретают самоуверенность и из трогательных страдальцев становятся неприступными и недоступными? И отчего она такая невезучая — или её мужик недостаточно любит (например, Вадим), или сам недостаточно ей нравится (например, Максим), или просто совсем ей не подходит, (имя им — легион), а уж когда наконец найдется редкий такой, который и ей нравится, и она ему, и все у них складывается хорошо, так обязательно вмешаются «обстоятельства». Почему человек никогда не сильнее своих обстоятельств? И как долго их может принимать во внимание суд?
Прошло две недели. Газета день за днем, уже без прежнего энтузиазма, перемалывала очередные возобновления и срывы мирных переговоров, а Мура вяло изыскивала сюжеты для своих заметок. Стояли уже короткие, но все еще очень жаркие дни конца сентября. Довольная Александра вернулась с Кипра в платье от Диан фон Фюрстенберг и туфлях Прада из дьюти-фри, осмотрела все приобретенное Муркой в Лас-Вегасе и снисходительно одобрила. Мура ей сказала, что все прошло замечательно: ее приняли, развлекали, возили. Александра по своему опыту знала, что предложения руки и сердца в таких случаях не делаются, и Мурка не хотела выглядеть перед ней смешно из-за того, что восприняла всё так всерьез.
Двадцать первого сентября в Иерусалиме начались уличные бои. Беспорядки в городе бывали уже не раз, и Мурка привыкла в такие дни на автобусах не ездить, а в Восточном Иерусалиме не гуляла уж лет пятнадцать, исключая прогулку с Сергеем. И, как все иерусалимцы, она давно привыкла, что где-то совсем рядом, на границе с палестинской автономией, у самого Гило, случаются перестрелки, и тогда туда направляются танки, но это мало сказывалось на обычной жизни горожан. Так и должно быть, для того армия и концентрируется на границах с Палестинской Автономией, чтобы в самом Израиле люди могли жить спокойно, но на этот раз это были не просто беспорядки. В первые же дни были убитые и сотни раненых, в основном среди палестинцев, и сразу стало ясно, что это серьезные столкновения, неизбежные после окончательного провала кемп-дэвидских переговоров. Палестинские демонстрации и акты террора шли друг за другом. Обычная жизнь в Иерусалиме прекратилась, а в прессе воцарилась атмосфера военного положения.