Сказки дальних странствий
Шрифт:
Солнце поднималось справа, и лучи его, пронизав пространство над множеством домиков, над привольем вод и пробившись сквозь ажурные переборки большого моста, упирались в небоскребы, кучно стоящие возле порта, а еще левее лучи вспыхнули огненным цветом на овальных крышах Опера-хауз, этого удивительного на весь мир театра, построенного так, словно носы кораблей взлетели вверх и застыли, ограждая друг друга от беды моря.
Мы швартовались к причалу как раз напротив Опера-хауз и должны были войти меж двух пароходов: один стоял слева под греческим флагом, другой — справа под либерийским…
На втором этаже длинного вокзала за перилами толпились встречающие. Я бегло оглядел их: конечно же, меня никто не интересовал из этих людей, здесь у меня не могло быть знакомых, но вдруг глаза мои наткнулись на нечто виденное прежде, и я не сразу понял, что же заставило меня внутренне вздрогнуть и насторожиться, и только когда я повел свой взгляд назад вдоль перил, то увидел двух мужчин, стоящих особняком и наблюдающих швартовку; один был невысок, с веселыми усиками над губой, второй — широкоплечий, чернявый, с круглым лицом, на котором выделялись пышные кудрявые баки; оба были в синей морской форме, это была наша, советская форма, вот она-то и приковала мое внимание. И я и все, кто был на мостике, заметили этих людей, отделили их взглядами от остальных встречающих. Но даже если бы не было на них формы, то тоже бы стало ясно — это свои: высокий держал сигарету огнем внутрь ладони, словно стараясь ее защитить от ветра, — почему-то так держат сигареты только наши моряки, а усатенький то и дело поправлял узел галстука, будто проверял, а правильно ли он его повязал, — вот эти и еще много маленьких примет обнаруживали в этих двух мужчинах наших сограждан. Вычислить, кто из них будущий капитан, было совсем не трудно. В усатеньком многие из штурманов узнали представителя Совинфлота в Сиднее.
Рассматривать нового капитана в бинокль, да еще при Луке Ивановиче, было неприлично, да и вообще обо всем этом на мостике не говорили, а только обменивались жестами, взглядами, полунамеками. Провели мы швартовку отлично, «Чайковский» мягко вошел в промежуток между двумя пароходами, и, как любил хвастать знаменитый капитан Джошуа Слокем, пароход «коснулся стенки так осторожно, что не раздавил бы и яичной скорлупы», и, когда старпом доложил: «Швартовка закончена, товарищ капитан!» — все штурманы заулыбались, словно хотели сказать новому капитану: «Видал?! Ну, так знай наших!» Это было мгновение солидарности, особого единства штурманов, но Лука Иванович очень точно уловил его и, оглядев всех, улыбнулся, сказал: «Спасибо, товарищи, за хорошую работу»… Вроде бы ничего не произошло необычного, но все, кто был на мостике, радовались, угощали друг друга сигаретами и не хотели расходиться.
В Сиднее сошло на берег большинство наших пассажиров. Это были переселенцы из Англии и других европейских стран в Австралию, — молодая, шумная и небогатая публика. Добираться до Южного континента на турбоходе им было выгодно: можно везти сколько угодно багажа, даже машину — самолетом ее с собой не возьмешь. В погожие дни они заполняли открытые палубы, почти каждый со своим транзистором, и лес металлических антенн покачивался над головами полуобнаженных людей, какофония джазовых и речевых звуков оглашала океан; по вечерам или же в непогоду пассажиры набивались в салоны, шумно радовались каждому концерту, осмотрительно покупали в барах напитки, пили их медленными глотками, чтобы растянуть удовольствие. Впрочем, их нельзя было обвинить в скупости — наши девушки-бармены быстро это поняли, — ведь все эти люди, покинув обжитые места, пересекали Атлантику и Индийский океан, чтобы начать новую жизнь, и потому тайная тревога: «А как там будет на первых порах?» — ютилась в них, и они берегли свои деньги.
Как и все штурманы, я мало общался с пассажирами, паше дело — мостик, а палубы и салоны — забота пассажирской службы, и все же волей-неволей да сталкиваешься с теми, кто населяет каюты турбохода, и появляются свои знакомства.
Когда пассажиры после паспортных и таможенных формальностей стали сходить на берег, я заступил на вахту возле трапа и, вглядываясь в лица покидающих судно, удивился переменам в большинстве из них; те, кто еще ночью отплясывал беспечно на прощальном балу, были сейчас озабочены, с беспокойством всматривались в затемненные залы морского вокзала, а когда мимо меня прошли супруги Полли — Томас с девочкой на руках и Вероника, нагруженная бумажными пакетами, — прошли, не повернув головы в мою сторону, понял: они душой уже на берегу. И все-таки мне стало обидно, что Полли даже не кивнули мне на прощание; они мне нравились — оба высокие, всегда спокойные и приветливые. Я познакомился с ними, когда «Чайковский» вошел в тропики и пассажирская служба вместе с рестораном затеяли «Вечер под звездами», на него попросили прийти свободных от вахты офицеров турбохода. Вероника сама подошла ко мне, пригласила танцевать. С первой же минуты с ней стало легко; она отвечала смехом на любую, даже бесхитростную шутку, потом подвела меня к Томасу и весело поведала, как ее муж вчера подвернул ногу, спускаясь по трапу… Потом мы долго сидели на палубе, и они рассказывали мне, что успели уже смотаться в Канаду. Томас знает ремесло лесоруба, а Вероника хорошо справляется с трелевочным трактором. Честно говоря, я сначала не поверил, что такая женщина с тонкими, гибкими пальцами, работала на лесозаготовках, но она об этом рассказывала так просто и точно, что мои сомнения исчезли. И еще она говорила, что они с Томасом из тех, кто не любит обзаводиться имуществом, им не нужен ни дом, ни машина — без них легче срываться с места и не надо ни за что дрожать. И все ж она с горечью сказала: «В Канаде нам не повезло, и мы не сумели заработать те деньги, на которые надеялись… Может быть, в Австралии…»
Я часто их встречал на палубах, они всегда были спокойны и веселы, а вот сейчас прошли мимо меня, не заметив, и на лицах их ясно обозначилась тревога.
Только, пожалуй, Арно отличался от других пассажиров. Мне так и не удалось узнать, кто этот парень с длинными темно-русыми волосами и белокурой окладистой бородой — то ли финн, то ли швед; у него была яркая, открытая улыбка, и Арно или молча улыбался, или же спал. Спать он мог где угодно и при любой погоде; я натыкался на него, когда он, свернувшись калачиком, лежал на палубе под днищем шлюпки, укрывшись нейлоновой курткой. Однажды я увидел его спящим на дне бассейна для детей; бассейн этот был мелкий и не закрывался сеткой, когда спускали воду. Штормило, и судно наше раскачало; тогда я решился разбудить Арно — еще стукнется головой о край бассейна, да и что ему тут спать — есть ведь у него каюта. Проснувшись, он сразу же заулыбался. Я спросил, не продрог ли он. Он ответил, что, конечно, продрог и с удовольствием согрелся бы. Я пошел к Аленке, знакомой девушке-бармену, и выпросил для Арно рюмку водки. Вот тогда мы немного с ним поговорили. Он сказал, что знает электронику, медицину, поварское дело, но все это его не привлекает, во всяком случае — пока… Больше он со мной ни о чем не говорил, а только улыбался.
Арно подошел ко мне; в руках у него была потертая кожаная сумка, — видимо, весь его багаж. Он весело посмотрел на берег и попросил у меня закурить; я протянул ему пачку «Столичных», он заглянул в нее, убедился, что она почти полная, и пожал мне руку. Он легко пошел по трапу, чуть вперевалочку, ступил на асфальт причала и неожиданно повернулся, задрал кверху голову, чтобы еще раз окинуть взглядом наш турбоход. Я смотрел на Арно сверху, и мне показалось — увидел в его глазах сожаление… Что ж, ему не так уж плохо жилось на «Чайковском». Впрочем, он стремительно отвернулся и быстро пошел к воротам морского вокзала… Шли по трапу пассажиры, я стоял свою дневную вахту.
…Все произошло во время ужина. Конечно, есть какое-то традиционное, почти принятое за правило размещение командиров за столом в кают-компании, но все же на каждом пароходе устанавливают свои отклонения от правил. На «Перове» в кают-компании стояло два стола на одной линии; за одним сидел капитан со своими помощниками, а за другим — старший механик с механиками и электромеханиками и радистами. Ну, а на «Чайковском» кают-компания большая, столов в ней много: отдельно сидел штурманский состав, отдельно — пассажирская служба, отдельно — механики, и был капитанский стол, где по правую руку садился первый помощник, по левую — главный механик, а четвертый стул, напротив капитана, считался гостевым…
Редко так бывает, чтобы в кают-компанию все приходили дружно на обед, а тут явились точно, и все в беленькой наглаженной форме, и только взялись за ложки, как дверь открылась, и вошел Лука Иванович с новым капитаном. Все встали, хотя обычно этого не делали, потому что едва появлялся в дверях Лука Иванович, то тут же слышалось: «Сидите, сидите»; к этому так привыкли, что даже и не пытались встать…
Наступила минута молчания, и я наконец сумел разглядеть Сабурова: он был высок, во всяком случае таким казался рядом с Лукой Ивановичем, округлые щеки до половины прикрывали кудрявые баки, крепкие скулы выбриты досиня, взгляд коричневых глаз цепкий, острый; одет он был на этот раз в белый форменный китель с великолепными галунными нашивками на рукавах и медными, до блеска начищенными пуговицами.
— Товарищи офицеры, — сказал Лука Иванович, и тут же ему не хватило воздуха, он закашлялся, прижал платок к губам и, только вновь вздохнув, закончил фразу. — Разрешите представить вам нового капитана «Чайковского» — Николая Николаевича Сабурова. Прошу любить и жаловать.
Николай Николаевич кивнул всем нам, и опять наступила тишина; видимо, никто не знал, является ли этот кивок одновременно и командой, разрешающей сесть, или надо ждать еще одного указания; все так и стояли над своими тарелками.