Сказки дальних странствий
Шрифт:
Я подумал и сказал:
— По-моему, наоборот: он умер, но остался на мостике.
— Почему? — с любопытством спросил художник.
— Я его ученик… У него есть еще другие ученики.
— Он был выдающимся капитаном?
— Обыкновенным, — сказал я. — Самым обыкновенным капитаном. Но разве у обыкновенных капитанов не может быть своих учеников?
Я встал, мне надо было уходить с прогулочной палубы, и художник поднялся со своего стула, поддернув козырек фуражки. Он посмотрел на картину, прищурился на нее, словно целясь, и спросил:
— Вам вправду она нравится?
— Да, и очень.
— Тогда знаете что, — сказал художник, — возьмите ее с собой. Как мой подарок.
— Ну, уж это зачем… не надо, — смущенно произнес я.
А он рассмеялся.
— Ну, ну, — сказал он, — когда дарит художник, нельзя отказываться. Да к тому же все равно мне некому ее оставлять… Я пережил своих детей. — И он запыхтел своей трубкой.
Махмуд принес мне радиограмму вечером; она шла несколько дней, потому что с «Перова» ее отправили в порт, а уж из порта к нам на «Чайковский».
«Дневники фотографии вещи Луки Ивановича хранятся у меня на берегу Увидишь Иру сообщи ей об этом Когда вернусь передам Счастливого плавания До встречи в отпуску Леша».
«Чайковский» вернулся в Европу, не более двух недель нам оставалось до дому…
Глава десятая
ПЕЙЗАЖ РАННЕЙ ВЕСНОЙ
Родной порт… Вот уж и лоцман на борту, наш лоцман, многие знают его на мостике, и едва он входит в рубку, как кричат ему весело:
— Привет, Игнат Васильевич!
Он потирает розовые щеки, прихваченные на холодном ветру, сбрасывает брезентовый плащ и отвечает хриплым голосом:
— Здорово, ребятки! С прибытием!
Он становится рядом с капитаном, они пожимают друг другу руки, и все в рубке ждут не столько его команд — вот уж прозвучала одна, — сколько рассказов о всяких береговых новостях: он ведь первый, кто может сообщить об этом. А Игнат Васильевич, видать, лоцман опытный, он заранее знал о пашем приходе и всерьез подготовился — поинтересовался, у кого и как из штурманов обстоят дела дома и кого будут встречать сегодня на причале. Конечно же, первые новости у него для капитана:
— Твой младший с ангиной отлежал. Погоды у нас были сырые, многих ребятишек прихватило. Но сейчас ничего. Однако мать на причал не пустила…
Все продумал Игнат Васильевич: знал, что у капитана может дрогнуть сердце при швартовке, если не увидит он на причале рядом с женой своего любимца младшего, потому с этого сразу и начал и, высказан капитану все, не забывая подавать команды, теперь уже стал обращаться к штурманам. У нас вход в порт по пропускам, и список встречающих родственников утверждает капитан порта; видимо. Игнат Васильевич обстоятельно познакомился с этим списком… Но я не слушал его, я смотрел, как надвигались на нас знакомые до мелочей припортовые постройки, а за ними дома, как разворачивались причалы, возле которых стояли знакомые суда. Мне не надо было его слушать — меня никто не должен был встречать; матери я дал радиограмму, чтоб она не трогалась с места, потому что я оформляюсь в отпуск и сам прибуду к ней. Да, встречать меня было некому, и тут некого было корить, но все же во мне шевельнулась зависть к другим штурманам; трудно приходить к родному причалу и не увидеть человека, который ждал бы только тебя… И все же я услышал от лоцмана свою фамилию, он окликнул меня и сказал:
— А тебя там дочка Луки Ивановича поджидает… Ира.
И сразу кто-то выкрикнул:
— Помнящая!
В рубке рассмеялись; впрочем, после каждого сообщения лоцмана все дружно смеялись, хотя ничего смешного он не говорил, но так моряки выражали свое одобрение товарищу, радовались, что его ждут те, о ком они наслышались в пути.
Мы шли к причалу, и он медленно надвигался на нас. Вон уж видно стало длинное серое строение, флаг над ним, люди возле ступеней, а на прогулочной палубе нашего парохода выстроился духовой оркестр, чтобы, когда начнется швартовка, грянуть марш; все ближе и ближе причал, от которого мы ушли восемь месяцев назад, и ближе родная земля, о которой столько думано-передумано за бессонные ночи на разных широтах… Я стоял на мостике, было такое впечатление — где-то за спиной оставался, вращаясь, шар земной со своими морями и океанами, островами и континентами, населенный разными людьми, со своими страстями и обычаями, со своими радостями и невзгодами; люди копали землю, срывали бананы, гремели металлом в портах, мчались на автомобилях, растирали в ладонях зерно, целовались на перекрестках улиц, рвали струны гитар, кромсали ножами рыбу, играли в теннис и крокет, они делали свои дела и развлекались, — земной шар, и он вдруг спрессовался, стал маленьким, крохотным по сравнению с тем огромным, что ожидало меня впереди, и порт, который прежде виделся мне точкой на карте, вдруг необычайно вырос — это был берег, тот самый берег, к которому так давно стремился я в мыслях своих, и он был во много раз шире и просторней для меня, чем вся планета, хотя на самом деле был только частицей ее… И вот уж грянул оркестр, капитан подавал команды, а на причале стояла толпа, женщины поднимали на руки детей, махали нам платками, косынками, шапками, а был серенький день, моросил мелкий дождь, но никто его не замечал, казалось, над портом сияло солнце, но так всегда кажется, когда пристаешь к родной земле.
— Сначала поедем к нам, ты оставишь вещи, — сказала Ира, — потом на могилу отца.
Она все знала, а я думал в пути — мне придется ей первому принести эту тяжелую весть, и подбирал слова, какие я должен буду сказать ей. Эти слова мне казались ничтожными, и, отчаявшись, я подумал, что решу на месте, как ей сообщить.
Она долго ждала на причале. Я уже кричал ей, чтобы пошла, укрылась где-нибудь или приходила бы часа через два: ведь когда прибывает судно в порт, то торопятся только моряки, а таможенникам, медикам, представителям пароходства спешить некуда, у них рабочий день, и они спокойно делают свои дела, забывая о том, как давно мы не были дома. Но Ира не ушла с причала, она так и ждала, на этот раз в длинной оранжевой куртке, и, когда я наконец сошел, она решительно подошла ко мне и, словно мы с ней и в самом деле были близкими людьми, не обращая ни на кого внимания, поцеловала меня в губы и сказала:
— Здравствуй, Костя. Я тебя ждала.
Мы вышли из порта, взяли такси и поехали улицами города. Было еще начало марта, мокрый асфальт освобождался от снега, но в парках и скверах у комлей деревьев лежали его томные грудки. Я жадно оглядывал дома и витрины и видел новые вывески, читал названия незнакомых фильмов, что шли сейчас в кинотеатрах, а местами и не узнавал улиц: на них стояли новые дома, и эти дома мне казались чужими. Ира не мешала мне, она сидела молча.
Остановились в старой части города, возле серого кубообразного здания, и я подумал: наверное, и не бывал прежде ни разу в этом тихом переулке. Мы выгрузились, поднялись на лифте, Ира открыла двери своим ключом, и, когда мы вошли, в теплую прихожую, где пахло шубами, кофе и пирогами, Ира крикнула:
— Ма! Мы здесь!
Из комнаты вышла к нам невысокая женщина, на ходу снимая передник и вытирая о него руки, и, когда она приветливо посмотрела на меня, я удивился — как была похожа эта женщина на мою маму. Такие же большие серые глаза и темные волосы с сединой, они и уложены были так же, как любила это делать мама, — волнистые с правой стороны и чуть приглаженные с левой, только у мамы не было таких резких складок возле уголков рта и этой продольной морщинки на высоком лбу.
— Александра Петровна, — сказала она мне, протягивая руку. — А про вас я все знаю, Костя…
Вот какая она была, эта женщина, что ушла от Луки Ивановича, не выдержав одиночества, а может быть, и полюбив другого человека. Но у меня не было к этой женщине в душе ничего плохого, теперь я знал, как сложно все в каждой человеческой судьбе, и что судить ее другой жизнью никогда нельзя. И она, эта невысокая женщина, смотрела на меня с добром.
— Проходите, Костя. Не стесняйтесь, — сказала она.