Сказки детского Леса
Шрифт:
– Пусть он идёт, ему ведь спешить, - сказал пух. – Он на всю землю пришёл же. Весна. Везде пусть будет успеть.
И тогда я подумал:
– Да!
Мягкий маленький мышонок
Улыбается спросонок
Больше нету ночи и здесь не будут стрелять
А мы лежим тихо греемся и нам об этом – не узнать.!..
Ещё немного и на стене появился солнечный зайчик это было предвестием большой бури и немногие выдержали кто подался на север кто подался на север кто подался на все в нетерпении стороны но были и такие которые остались здесь - ждать по ним и пришлось пришлось с запалом
Зайчонок мой, когда просыпаешься условным утром, а вокруг бездна всего и бездна неограниченной пустоты – открытый космос. Нетронутая никем до тебя вселенная. Когда всё внутри запахивает от неохватности окружающего мира и непеределываемости всех необходимейших, важных, добрых дел, и когда не всякий раз успеваешь ухватить и малую часть, и от того приходишь в почти физически ощутимое отчаяние. Когда глядь в окошко - а за ним с одной стороны ослепительное косматое рвущееся вкруг себя лучами солнце, а с другой стороны такая чёрная непроглядная пропасть, что если бы не звёзды, то даже ты не смог бы посмотреть даже в ту сторону бездонного космоса. Звёзды. Звёзды во многом и выручают.
Утром он проснулся глупый совсем и до обидного интеллигентный. Вошедшая нянечка застала его за упорным протиранием очков о простынку при полностью тугом в тоже время спеленании обеих руков в опрятной смирительной рубашке. Нянечка только покачала головой. Она звала его попросту – «лисапед». Он улыбался ей восторженно в таких случаях и вёл себя хорошо.
Ночные ребята уже попрятались, с сегодняшней ночи на удивление остался относительный в палате порядок и за окном всходило чистое, наверняка умытое, солнце. Поэтому настроение было правильное и он улыбался в этот раз так, что чуть рукава смирительной рубашки не развязывались. Даже нянечка не выдержала на него посмотреть и сказала: «Ну сверкает какой! Как есть – лисапед». Вот тут-то оно и случилось.
…край подушки вежливо приподнялся и из-под него показалось белое пушистое ушко маленького происхождения. «Зайчонок», определил он профессионально и улыбку его как ветром сдуло. Он аккуратно и незаметно наверное только для себя стал поправлять краешек неверного поведения подушки. Зайчонок на немного исчез. Он обеспокоился Довольно всерьёз. Непорядок был не из рядовых. Во-первых был день. Во-вторых в комнате присутствовали.
– Совсем и не день как раз, это же ведь вокруг – утро! Посмотри! – предложил зайчонок с противоположного конца кровати. – И нянечка – она же добрая совсем. Сам ты посторонний! Вот…
«Ну вот. Обижается ещё», подумал он и спросил
тихим шёпотом:
– Ты чего?
Но зайчонка уже не было и стало немного грустно.
Хоть зайчонок и приходил не по правилам. «Ушёл», подумал он, «жалко…».
Нянечка ушла уже совсем и было тихо вокруг, а всё было жалко и жалко.
– Вот смотрю я на тебя и думаю, – заявил ему
негромко и задумчиво зайчонок с подоконника на котором стояли пузырьки и лежал термометр. – Не выйдет из тебя путёвого сына!
– Он даже вздрогнул от неожиданности и тихо
повёл плечами. А тогда посмотрел
– Доктор, доктор, помоги, - просил он очень жалобно на коленях ударяясь головой о несуществующее уже почти для него небо…А позади ещё были крылья, но они только окрашивались от чего-то кровью в совсем чёрный цвет… и не от чего-то совсем, а проверено – от ран… Он не боялся никогда ни крови ни чёрного цвета, от этого ему становилось только грустно… Но крылья болели и наверное уже не умели летать и тот край острый и изорванный, за который он ещё держался непонятно чем, край больше рвал в раны его живого, чем удерживал, и было больно невыносимо. Но это всё ничего… Просто теперь, когда не умеешь летать вверх можно было оборвать последнюю живую ниточку и не помочь больше уже никому, потому что тогда надо было упасть…
– Ты чего? – спросил осторожно, одними губами, чтобы не спугнуть. Про порядок как-то забылось.
– Да так, - неопределённо пожал плечиками зайчонок. – Просто там темно…
– Где?
– Там – в норке. Мамка ушла тогда, прыг-скок, прыг-скок. Потому что надо было. За сладкой капуской. А когда её не было долго я и пошёл. Темно же всё-таки. Там совсем не было солнышка.
– Капуской! – передразнил он малышью неопытность. – А ты знаешь, что в лесу случается серый волк - зубами щёлк. Встретил бы – было бы тогда солнышко на твоё мохнатое малоушие.
– Знаю, - печально вздохнул зайчонок.
– Я встречал. Никакой он не щёлк. Он меня за мохнату спинку брал зубами и сюда принёс. Положил…
– Так… Ясно. Почему днём? – строго осведомился возможно сам у себя тогда посерьёзнев он.
– Я уйду сейчас, - пропищало сокровище.
– Нет. Теперь поздно. Будешь сидеть тихо. В стакане. Если войдёт нянечка – будешь делать вид, что одуванчик. Ушами не шевелить.
Пушистый друг повёл полуобиженно усами, но соблюдать дисциплину согласился.
А доктор стукал и водил перед глазами резиновым молоточком, так что ему становилось до крайности смешно. Особенно из-за зайчонка выглядывавшего из-за плеча доктора с самым внимательным видом.
И он конечно не признавался ни за что доктору в осознании своей душевной болезни, иначе ему в очередной раз не стали бы верить, а заоконное царствие оставить было пока решительно не на кого. Поэтому всё что он мог себе позволить в общении с доктором, так это хитро улыбаться в ответ на детски-наивные вопросы о состоянии временной субстанции и о количестве пальчиков на пухлой докторовой руке. Причём в обязанности порядочного душевнобольного входило непременное периодическое показывание языка доктору, но этого он уже решительно не терпел и по возможности от столь непочтительной процедуры уклонялся.
Доктор, вдоволь настукавшись, выходил в запредельность, за окном солнце прекращало становиться большим и тогда становилось спокойно. Обычно до вечера больше беспокоить были бы не должны. И тогда он рискнул.
Оглянувсь, поблукав глазами по напряжённо застывшим внимательно рядам шкафчиков и кроваток, улыбнувсь, да не выжидая больше и прыгнув…
Кроватки уже байкали, шкафчики что-то секретное и наверняка всё-таки игрушечное в себе прятали. В шкафчиках было уютно, в кроватках было тепло, а он этой ночью из окна стал лететь. Потому что всё небо было наполнено сиреневым нестерпимым светом. Он и полетел. Сначала всё вниз, потому что всё-таки шагнул из окна, но потом сознательно стал забирать вверх и вверх и постепенно сравнял себя с ночным уже совсем воздухом. Малыши не препятствовали, они остались сидеть с открытыми ртами на подоконниках и только болтали от восторга в ночном воздухе ножками. А он всматривался и всматривался напряжённо в глаза его встречающему ветру. Ветер немало был удивлён человеку летящему по небу в простынке, потому что крылья развевались и хлопали как сумасшедшие. А он с иронией ответил глазами глазам ветра и опустился на тёмный один из на деревьях в ночном лесу кряжистый сук.