Сказки и легенды
Шрифт:
– Разумеется, кланялся. Потом дома мы всегда по этому поводу много смеялись над Гесслером.
– И мы дома смеялись!
– И мы!
– И я кланялся!
– И я!
– Слава богу! Не гвоздями шляпа к голове прибита, чтоб неприятности наживать и для себя, и для других!
– Что ж, выходит, все мы негодяи? Хуже Вильгельма Телля, что кланялись? И я негодяй, и ты, Иоганн, и ты, Готфрид, и ты. Карл, - все выходим дрянь? Один Вильгельм Телль хорош?
Все горожане, кланявшиеся шляпе наместника, чувствовали
– Он не Гесслеру, - он нам причинил унижение.
– Какой выискался! Один благородный человек во всей стране!
– Выскочка!
– Зазнавшийся хам!
Юристы заметили:
– И к тому же, позвольте! Это был закон! Законно изданный! Законною властью! Можно любить свободу, кто против этого говорит. Но раз закон существует, - его нужно, прежде всего, уважать.
– Вот, вот!
– Свободный человек чтит закон!
– Именно!
– И тот, кто их нарушает, - враг общества, государства, народа, порядка, самой свободы. Преступник! Изменник!
– Хуже!
Некоторые практичные люди пробовали возражать:
– Будем судить по результатам. Однако, из этого родилась швейцарская свобода!
Но еще более практичные люди возражали им:
– Да, разумеется, хорошо, что это так кончилось. Нам удалось победить. А если бы кончилось иначе? Как же так? Из-за какого-то вздора, из-за глупого самолюбия подвергать опасности всю страну, весь народ!
И все решили:
– Поступок Вильгельма Телля, прежде всего, антипатриотичен! Не национален! Это поступок не швейцарский! Швейцарский народ всегда отличался кротостью, послушанием, повиновением законам. Так мог поступить выродок швейцарского народа! Это - позор страны!
Кто-то пустил даже слово:
– Провокация.
Которое в те времена произносилось как-то иначе.
– Что же, как не провокация? Вильгельм Телль был просто втайне на жалованье у Гесслера. Иначе как же объяснить, что Гесслер его не повесил немедленно, как повесил бы, несомненно, всякого другого? Как объяснять всю эту "комедию с яблоком".
– И потом этот побег!
– Побег очень подозрителен!
В конце концов решили, что о Вильгельме Телле просто говорить не стоит:
– Авантюрист, который не останавливается ни пред чем: ни пред бедствиями страны, ни пред головой собственного сына даже!
Самые мирные граждане, никогда не державшие в руках арбалета и боявшиеся стрелы, даже когда она лежит в колчане, кричали теперь:
– Он трус, ваш Вильгельм Телль! Трус - и больше ничего!
И объясняли:
– Хочешь убить Гесслера? Отлично! Лицом к лицу! Открыто! Это я понимаю! Лук в эту руку, стрелу в эту. Нацелился, натянул. В лоб и между глаз! Это я понимаю! А спрятавшись, потихоньку, откуда-то из засады! Пфуй!.. Трус, трус, - и больше ничего!
– И притом дурак! Возьмите вы самую эту пресловутую стрельбу
– Да и яблоко-то было, вероятно, антоновское. Крупное выбрал!
– Ну, припрятал стрелу для Гесслера на всякий случай. Ну, и молчи! Сознаваться-то потом зачем же? "У меня еще была стрела, если бы я убил сына".
– Трусы всегда сознаются!
– Хвастовство какое-то! "В случае чего, - для тебя стрелу припас!"
– Чего ж вы хотите! Трусы всегда хвастливы! И, наконец, самые солидные люди, занимавшие теперь высшие должности в кантонах, решили, что самый разговор о Вильгельме Телле есть "оскорбление добрых нравов".
– Что сделал этот человек? Убил Гесслера. Убийство всегда убийство. И кричать: "Вильгельм Телль! Вильгельм Телль!" - не есть ли это восхваление преступления?
Дамы считали неприличным, если при них произносили это имя.
– Позвольте! Он был арестован, этот господин?
– Был.
– Бежал?
– Бежал.
– Ну, значит, он беглый арестант, и больше ничего. И, извините, я о беглых арестантах говорить в своей гостиной не позволю!
Священники по воскресеньям произносили проповеди против Вильгельма Телля.
– Какой добрый отец, - восклицал священник, - какой добрый отец рискнет, для спасения своей жизни, жизнью своего ребенка, своего мальчика, своего единственного дитяти?!
И с удовольствием слушал ропот повергнутых в ужас прихожан:
– Ни один... ни один...
– Где он, этот изверг? Найдется ли среди вас хоть один?! Пусть выйдет! Чтоб все видели его! И с удовольствием видел, что никто не выходил.
– Не пожертвует ли, наоборот, всякий добрый отец своею кровью, своей собственной жизнью за свою кровь и плоть, за своего ребенка?!
– Пожертвует! Пожертвует! Всякий пожертвует!
– И что же, возлюбленные чада мои? Прославляется, бесстыдно носится на руках, бессмысленно украшается чистыми, как горный снег, эдельвейсами - кто? Отец жестоковыйный, чудовище без сердца и души, зверь, стрелявший в яблоко на голове своего невинного малютки!
Рыданья женщин и сдержанный ропот негодования мужчин прерывали проповедника.
И все выходили из церкви с христианской мыслью:
– Негодяй!
Авантюрист, зверь, жестокий отец, выродок, трус, враг народа, Вильгельм Телль должен был жить в ледниках, на вершинах гор.
Внизу, в долинах, его ждал плохой народный прием.
– Попадись только, продажная душа! Этаким бесчестием покрыть всю Швейцарию!
Он сползал с гор потихоньку, только чтобы продать набитую дичь. Есть-то ведь надо!
Вы знаете, что он был хороший стрелок. И кормился довольно сносно, охотясь и продавая горожанам дичь, - пока добрые граждане не распустили про него слух, что он продает мерзлых галок за битых рябчиков.
Это окончательно отвратило от знаменитого стрелка народные симпатии.