Сказки Ленинградской области

Бахтин Владимир

Вот так и сделали. Яму выкопали, поставили их. Потом перед расстрелом-то дали последнее слово еще каждому. Караульному начальнику дали.

— У меня, — говорит, — нет ничего, ничего такого. Разводящему.

— Тоже нет, — говорит, — ничего.

А он (Семенов), когда служил еще в Питере-то, простым солдатом-то, до денщика-то, он как первейший солдат был, так его, знаешь, отпустят немножко по городу погулять, ну он там обзнакомился с одним сапожником. Сапожник был хороший, шил сапоги по заказу дак, хороший сапожник. Но он был

старый. Он рассказывал разные анекдоты, сказки. А этот Семенов интересовался. Вот только спустят, так он никуда больше гулять не пойдет, а к этому сапожнику и вот слухает сказки, анекдоты. И так он полюбил этого сапожника, стал звать его «дядя». А он его — «племянник». Как родной.

Ну вот, как их поставили к могиле-то, к яме-то, расстрелять-то, а дядя-то этот (а приказ все-таки дали тогда, что за такое-то, за то-то вот расстреливаются караульный начальник, разводящий и Семенов, часовой. Повешали все приказы, бумаги на видных местах, он и читает там) вышел на улицу, видит, что бумага висит, прочитал.

— О, Семенов! Расстреливают! За что он, за что парень попал, такой хороший? Надо, — говорит, — идти посмотреть, как будут расстреливать-то, жалко.

И пошел туда.

Ну, публики близко не спустят-то, солдаты стоят, взвод — прямо дать команду: «Огонь! Пли!»-трупы упадут, и похоронят их тут.

Вот дали последнее слово-то Семенову. Семенов говорит:

— У меня, — говорит, — так бы особенно нет ничего. Вот, — говорит, — есть там дядя у меня родной, стоит, пускай он подойдет ко мне, попрощаемся мы с ним. Подам руку, и всё. (А был тогда такой закон, разрешалось.)

Подпустили этого сапожника туда, дядю, к могилке. А он руку в карман засунул, Семенов-то, бумажник вытаскивает. Там деньги,' горошинки эти три.

— Вот, — говорит (как будто прощается, руку подает — и бумажник — этому дяде), — вот, дядя, там деньги, всё, и три горошинки. Если можешь, — говорит, — потом, вот нас расстреляют, если можешь, выкопай эту яму, положь эти горошинки мне на груди, и я, — говорит, — выстану, воскресну. А израсходуй, — говорит, — хоть все деньги эти, деньги дело нажитое.

— О-о! — говорит, — смело, племянник, становись, это я сделаю!

Ну вот, вышел дядя. Залп дали, трупы упали, в могилу их зарыли, и всё, приговору конец.

Пришел домой полковник и женке-то говорит:

— Вот, — говорит, — теперь не беспокойся, всё кончено, расстреляли и зарыты землей. Всё, больше ничего не будет.

— Да, — говорит, — расстрелять-то расстреляли да зарыли…

— А что?

— Караул надо поставить, вечный караул на могилку, а то он, — говорит, — выстанет с могилы!

— Да что вы, выстанет! Разве тут выстанешь землей зарыли, и всё… Не выстанет!

— Нет, — говорит, — выстанет!

— Ну, а что же — не хватит людей-то, солдат?! Взяли построили к могилке будку такую, караульное помещение небольшое. Ну, там караульного начальника, разводящего, три смены часовых — и вечный караул. Никого не подпускать, за двести метров даже, никого не подпускать

решительно!

Ну, и там дежурят. Прошло несколько времени, дядя этот, сапожник, говорит:

— Надо идти спроведать племянничка-то, как же ж, — говорит, — надо выкопать его!

Приходит к могилке, а там часовой стоит, видишь. Стал поближе подходить этот сапожник.

— Стой, не подходи, стрелять буду! — Ну что ты, никак не подпускает.

Он начал было:

— Так товарищ часовой, — говорит, — у меня там родной племянничек лежит убитый, безвинно его расстреляли, какой был парень хороший! Надо, — говорит, — его попоминать на могилке. Что я сделаю вам? Ничего не сделаю. Пустите, — говорит, — меня. Есть у меня маленькая вот водки. Выпьем вместе, помянем племянничка. Ничего я вам не сделаю, всё будет хорошо. И уйду обратно домой.

Этот часовой посматривает на разводящего. Разводящий головой качает.

— Пропустите, — говорит, — что же.

Разводящий — на караульного начальника — все-таки там караул вечный. Караульный начальник тоже говорит:

— Пропустите!

Ну и пропустили этого сапожника. Он:

— Ну спасибо, — говорит, — вам.

Добывает маленькую водки, и стопочка с собой взята у него, закуски хорошей, колбаски там, да. Наливает стопочку, часовому подает стопочку.

— Выпейте, — говорит, — за моего племянничка да помяните, — говорит, — племянничка.

Часовой посматривает — не смеет пить — на разводящего. Караульный начальник стоит тут. Они головой качают:

— Пей, пей!

«Авось да и, — думают, — что и нам поднесет».

Выпил часовой стопочку. Вторую наливает. Вторую разводящему. Тот выпил. Третью наливает. Третью выпил караульный начальник. А себе немножко осталось, он допил это. Допил. Ну что, они солдаты. Видишь, водки не разрешают там им выпить, да где и купить — негде. Караульный начальник подходит к этому сапожнику.

— Дедушко, — говорит, — нет ли у тебя еще маленькой?

— Да есть, — говорит, — у меня там бутылочка оставлена. Я не смел взять с собой.

— Принеси тихонько.

Он взял принес бутылку. Бутылку принес, стал разливать. Уже по две стопки им дал. Ну, и их маленько ударило в голову.

— Нет ли еще, дедушко, у тебя немножко?

— Да есть, — говорит, — там немножко еще у меня.

А у него было куплено водки полный кошель. И спрятал, как стал подходить ближе-то. Не смел взять с собой. И принес этот кошель весь, и начал наливать им стопку, другую, третью. Напоил их допьяна.

Часовой этот свалился с винтовкой на могилку, караульный начальник, разводящий — все свалились. А он не пьет! Пьет немножко, мимо льет, на груди себе. Ну, потом они опьянели как все… (А это дело было около одиннадцати часов ночи уже.) А он купил пятнадцать лопат железных, уплатил по рубль двадцать пять копеек за лопату. И подговорил там разных людей в Ленинграде.

— Когда угодно, — говорят, — дедушко, так мы на работу к тебе придем, позови дак…

Он сейчас вернулся (недалеко от города-то!), пошел.