Сказки старого Вильнюса III
Шрифт:
– Ты это все прямо сейчас придумал? – оживляется Ася.
– Ну что ты. Вычитал где-то [15] . Честно. Так что ты обязательно туда зайди, Асенька. А мне надо бежать.
– Вот прямо сейчас? – растерянно спрашивает она.
– Еще четверть часа назад надо было. Меня друзья в машине ждут, матерят страшно, потому что нам еще ехать и ехать, до самого Гданьска. Представляешь, как далеко?
И, не дав ей опомниться, разворачиваю ее лицом к улице Доминикону и слегка подталкиваю вперед – не рукой, а порывом ветра. Как будто она сама решила, что пора уходить, обрывать разговор на высокой ноте, не портить чудесную нечаянную встречу суетливыми проводами до угла и обменом телефонными номерами, и ветер одобрил это решение – добрый знак. Ася всегда придавала значение подобным глупостям.
15
Вычитать
И она совершенно права.
Когда Ася остановится на углу и обернется, чтобы помахать мне на прощание, меня уже не будет, и она решит, что я успел свернуть в какой-нибудь проходной двор, чтобы сократить путь.
Будем считать, так оно и было.
По улице Швенто Игното идет высокий загорелый старик с коротко стриженными белоснежными волосами и густыми угольно-черными бровями. На нем белые льняные штаны и ярко-красная куртка, рядом на поводке семенит крошечный йоркширский терьер. Почти поравнявшись со мной, старик поднимает глаза и, охнув, прижимает ко рту руку с поводком. Возмущенная его небрежностью собачка пронзительно тявкает.
– Расоля, – говорит старик. – Расоля, птичка моя, откуда ты здесь взялась?
– Считай, что с неба свалилась, – кокетливо улыбаюсь я и протягиваю для поцелуя маленькую узкую руку, обтянутую шелковой летней перчаткой.
Улица Швенто Йоно (Sv. Jono g.)
Фонарщик
Я говорю:
– Мне всегда мало того, что есть.
Лорета говорит:
– Цок-цок-цок.
То есть Лорета сейчас не говорит ничего, а просто идет рядом, тонкая и темная, как дополнительная тень, стучит по тротуару невысокими, но звонкими каблучками.
Я говорю:
– Мне вечно недостает того, чего нет и быть не может. Всего несбыточного и невозможного сразу. И одновременно каждой малейшей детали его. И даже не то что бы именно «мне». Как будто внутри меня жадная, вечно голодная черная дыра. И ей неймется. А мне поневоле приходится разделять ее чувства, потому что она все-таки не где-то далеко, а именно во мне. У черной дыры есть удобное вместилище – я. А у меня – ее неудобный голод. Такой нелепый симбиоз.
– Цок-цок-цок-цок-цок, – сочувственно отвечает моя тень. То есть Лорета.
Я говорю:
– И в то же время, всего того, что есть, мне, получается, толком и не надо. То есть, конечно, если уж оно все равно есть – ладно, пусть будет. Беру. Отнимут – огорчусь. Сколько раз что-то терял, всегда огорчался. Но, знаешь, как-то не всерьез. Глубоко не задевало. Даже когда мама умерла. Может быть, потому что никакой глубины во мне вовсе нет. Вместо глубины у меня голодная черная дыра, алчущая только того, чего быть не может и, следовательно, никогда не будет. И я так занят ее проблемами, что на собственные, знаешь, как-то не остается ни сил, ни внимания. Когда приходит беда, оно даже к лучшему, но в последнее время в жизни моей не сказать чтобы много бед. Сплошные радости, вернее, то, что могло бы стать радостью, если бы я умел ее ощутить. Но нет. Я этак, знаешь, деловито про себя отмечаю – о, сейчас есть веский повод обрадоваться – и все. У меня дыра, у дыры голод, мы заняты, дорогой реальный мир, завари нам чаю, положи в буфет пирожки, а теперь, пожалуйста, закрой дверь с той стороны, оставь нас в покое.
Лорета говорит:
– Ну, например?
И я вздрагиваю, потому что уже привык считать ее своей дополнительной тенью. Глупо с моей стороны, какая же она тень. Высокая, румяная теплокровная девица, просто в длинном черном пальто с капюшоном. Кто угодно такое может надеть.
Я переспрашиваю:
– Что именно – «например»?
Лорета говорит:
– «То, чего быть не может» – это слишком абстрактно. Чего именно ты все-таки хочешь? Ладно, не ты, дыра. Что ей нужно? Вот прямо сейчас? Приведи хоть один пример.
Я отвечаю:
– Да говорю же, абсолютно все, чего не может быть. Без разницы.
Но тут же понимаю, что это не пример. А еще одна абстракция. Лорета – хорошая тень, вон как каблуками цокает, еще и разговор способна поддержать, ни у кого больше такой тени нет. Ради нее следует постараться.
И я говорю:
– Прямо сейчас? Ну, например, вспомнить, что мое детство прошло здесь, в Вильнюсе. Вообще-то у меня и так было очень счастливое детство – если объективно рассматривать факты. Любящие родители, куча игрушек, одних конструкторов пара десятков. Собака Рекс, большая и лохматая. Огромный двор, заросший сиренью и жасмином, где мне разрешали гулять допоздна. И асфальтовые дорожки, чтобы кататься на роликах – они в мое время смешные были, с колесами в два ряда… И холм, чтобы кататься на санках, когда выпадет снег. И мультфильмы по воскресеньям в Доме Офицеров, я за семь, что ли, лет ни единого сеанса не пропустил. И никто меня не обижал – ни дома, ни во дворе, ни позже, в школе. Ну, дрались иногда с другими мальчишками, но это было даже весело. Не драма, а важная составляющая дворовой дружбы. И, кстати о школе, первая учительница у меня была просто чудесная, Вера Викторовна, надо же, до сих пор помню, как ее звали. Да и остальные учителя – грех жаловаться. Повезло. Ну, то есть, практически идеальное детство, как в скучной книжке для младшего школьного возраста, понимаешь? И, по идее, я должен часто с наслаждением его вспоминать. Испытывать радость и благодарность. Но я, честно говоря, вообще ни хрена в связи с этим не испытываю, только теоретически понимаю, что все было очень хорошо. Зато иду вот сейчас с тобой по Вильнюсу, по улице Святого Иоанна, и люто тоскую от того, что мое детство прошло не здесь. И я, хоть убей, не вспомню, как бежал по Швенто Йоно наперегонки с мальчишками из класса, упал, споткнувшись, разбил коленку, но штаны не порвал, а это главное. А потом мы купили мороженое, две порции на троих, на больше денег не хватило, делили его на ходу, я у каждого по очереди откусывал и съел, в итоге, больше всех. А когда вернулся домой, бабушка жарила рыбу, запах стоял на весь двор, и я залез к ней в кухню прямо через окно, потому что квартира была на первом этаже, и какой смысл входить через дверь, если окно открыто… Ничего подобного я, конечно, не вспомню, хоть лоб об тротуар расшиби. Потому что – не было. И уже никогда не будет. Поселиться здесь и жить, сколько пожелаю – это я, конечно, могу. Теоретически. Но вырасти на этих улицах – нет, невозможно, потому что я уже вырос в другом городе, на других улицах, что сделано, то сделано, проехали. И учти, при этом я вовсе не думаю, будто провести детство в Вильнюсе – это что-то особенное. Наоборот, совершенно точно знаю, что нет. Ну, то есть все зависит от семьи – любят ли друг друга, о чем разговаривают по вечерам, что тебе разрешают, а что запрещают. Чему учат, какие рассказывают сказки и покупают игрушки. И от того, что у тебя за двор. И в какую школу отдадут, и как сложится с одноклассниками. В сумме вполне может получиться что-то особенное, но это верно для любого города, Вильнюс тут не при чем. Понимаешь?
Лорета говорит:
– Конечно, понимаю. Продолжай.
Такая хорошая. Лучшее, что я мог бы сделать сейчас – это взять да и влюбиться в Лорету, не сходя с места. Прекрасно провел бы несколько ближайших месяцев, причем совершенно вне зависимости от исхода дела, даже самая безнадежная страсть по сравнению с моим вечным неутолимым голодом по несбывшемуся – санаторный режим. Но дыра во мне услужливо подсказывает: влюбиться в Лорету – это было бы слишком просто. Давай лучше, – вкрадчиво предлагает дыра, – теперь ты будешь тосковать еще и оттого, что эта прекрасная тень в длинном черном пальто с капюшоном, никогда не была твоей сестренкой, и ни за что ею не станет, даже если очень захочет. Потому что она уже родилась в другой семье и давным-давно выросла, а этого, сам знаешь, не изменить.
Но об этом я Лорете, конечно, не скажу ни слова. А просто продолжу с того места, где остановился:
– То есть, теоретически, я прекрасно понимаю, что вырасти именно здесь – не бог весть какая удача. Но это не имеет значения, потому что черная дыра во мне ноет, зудит и скрежещет зубами от голода. Подавай ей детство, проведенное в Вильнюсе, и точка. Причем только потому, что это невозможно. Точно так же она будет ныть и зудеть от невозможности провести детство в Лондоне, Пекине или Тбилиси. Или в Анно. Это, знаешь, такой городок во Франции. В Провансе. Я и был-то там проездом, пересаживался с поезда на автобус, потом пялился в окно – все две минуты, пока мы по Анно ехали. Городок как городок, крошечный, захолустный, красивый, конечно, в Провансе других не бывает. Но ничего из ряда вон выходящего. И какой же лютый голод меня там грыз при мысли, что я никогда не бегал босиком по этим полынным обочинам, размахивая ивовым прутом, с лакричной тянучкой за щекой. Хотя, казалось бы, невелико удовольствие. А теперь тут, в Вильнюсе, то же самое – вынь да подай мне здешнее детство. И везде так. Вот тебе мое «например».
Лорета говорит:
– А вот и Фонарщик.
От неожиданности я останавливаюсь и переспрашиваю:
– Кто?
– Фонарщик, – повторяет Лорета.
– Где?
– Здесь.
Я стою, верчу головой, не могу понять, куда именно следует смотреть. Что за Фонарщик? Где он?
Наконец до меня доходит, что Лорета имеет в виду уличную скульптуру. Высокий узкий постамент, на постаменте обломок лестницы, по лестнице взбирается мелкий лысый мужик в балахоне до колен. Руки воздел к небу, пальцы растопырил, однако никакого фонаря при нем нет.