Сказки тетушки Магды
Шрифт:
Дар обращаться со словом он почуял в себе, когда ему минуло двенадцать. Той весной его рано стала тянуть к себе дорога – он и прежде с трудом высиживал зиму, и лишь сильные морозы заставляли его искать пристанища. Соки земли пошли в ход, все бурлило, такая стояла оттепель – серая от подтаявшего снега. И он, босой, стоящий на прогалине в зимнем еще лесу, и во весь голос орущий только что сочиненную песню. Она ни о чем была, песня, но Тим – или ему показалось? – увидел, как, словно отзываясь его словам, из-под земли проклевываются побеги подснежников.
Он научился уговаривать огонь и воду, обращаться к зверям и птицам. Хуже давалось умение разрушать –
Но даже среди этих людей, привычных ко всякому и со всяким, даже среди тех, кто становился ему родным по духу, Тим так и не смог стать своим. Труппа привыкала к нему – и он уходил. Уходил – после спектаклей, за которые их гнали взашей, потому что Арлекин не мог врать. После песенок, которые рвались из него, когда он видел лживых, спесивых старост и угодливых казначеев. Правда вылетала из него, и это оборачивалось мученьем для него и проклятьем для его спутников.
А молчать он не мог. Однажды, перед одним из спектаклей, актеры спрятали его в фургоне. Он сам попросил для верности связать ему руки и заткнуть рот. Спектакль отыграли на ура. А когда стихли аплодисменты и стали расходиться зрители, в фургоне актеры увидели горячего, беспамятного мальчишку. Когда его развязали, он бормотал что-то невнятное – без перерыва, без остановки. Наутро, выхлестнув из себя горячечный бред, проснулся – как новенький.
За что Боги наградили его этим проклятием?
Я не умею врать… - прошептал Тим.
Вот именно, - так же тихо проговорил Колин. – Представляешь, сколько народу хотят тебя получить? В свои руки, не обязательно чтобы убить – но чтобы держать при себе.
Зачем? – глупо спросил Тим.
Мало ли зачем. А еще… ты хотя бы представляешь, какой зуб точит на тебя наш князь?
За что?
Он еще спрашивает! За сказки ваши! За одну «сказку о старом короле» вам всем пожизненная каторга светит.
Но… - Тим по-настоящему растерялся. – Но ведь Карнавал же… ведь можно – все…
Деточка, - снисходительно произнес Колин. – Кому – все? Тем, кому можно, те про это знают. Наш театр, например. И то – все до определенного предела. Вот когда ты князя хвалишь… ну, или чуть-чуть ругаешь… вот тогда – можно. А если больше, то уже не моги…
А… но Карнавал же, - повторил Тим беспомощно. – Тогда зачем это все?
Чтобы вовремя таких вот крикунов, как ты, убирать, - угрюмо сказал Колин. – Понял?
Тим понял.
Понял, куда пропал веселый Кой, певший на Карнавале два года назад. С тех пор Тим его не видел; говорили – за границу уехал Кой. Выходит, не уехал – сидит где-нибудь в подвале… или на каторге киркой машет. Понял, куда пропала тоненькая Марта – Коломбина, бросавшая людям в лицо горькие и светлые свои стихи в прошлом году. Тоже, наверное… хорошо если жива.
Тогда зачем же все это… - с горечью повторил Тим. – Зачем…
Было ему пусто и холодно.
Уходи, - тихо сказал Колин. – Прямо сейчас. Твоих я найду и сам выведу… да они никому и не нужны без тебя, все же сразу поняли, кто держит труппу, кто писал эти сказки, это видно было… Уходи – куда угодно, только подальше отсюда.
Тим посмотрел на него.
А ты… А тебе это зачем? Ты, сын князя, меня спасаешь – бродягу, актера… зачем?
Не твое это дело, - тяжело уронил Колин. – Хочу вот – и спасаю.
Ты – сын князя, - повторил Тим.
– Зачем это тебе?
Я не только сын князя, - глухо сказал Колин и выругался. – Наш столичный театр – моя идея. И Карнавал – тоже. Я… - он беспомощно улыбнулся, - ну, люблю я это все. Если б не титул этот, на кой он мне нужен… если б не княжество – ушел бы в театр, хоть сторожем, хоть поваром. Не дала мне судьба таланта играть… вот зрителем быть - могу, и ничего больше. Вместо этого – князь, - он говорил сбивчиво и быстро. – Друг у меня был… такой, как ты. Поэт тоже. Стихи все писал, хорошие стихи. Да убили его… ножом пырнули в пьяной драке. Пил он уже тогда… от безысходности пил, от нищеты… от того, что продавать приходилось стихи – чтобы не сдохнуть с голоду, а потому – и писать не то, что душа просит, а публике на потребу. И я не смог… не сумел… защитить не успел, хотя обещал ведь, - он глухо рассмеялся. – Ты похож на него… я тебя когда увидел, решил сперва – померещилось.
Как его звали? – тихо спросил Тим.
Сооле. Сооле-рифмач. Песню о золотой розе слыхал?
Тим кивнул.
– Его песня. Знаю, с тех пор по народу ходит… даже я несколько раз в кабаках слышал, - он снова выругался. – А я… что я тогда мог? Мне пятнадцать лет было. Вот я и решил тогда – буду делать, что смогу. Хотя бы давать возможность играть другим. Я уж потом понял, как отец все под себя приспособил, как я ему… помог, черт. Он ищет тех, кто не гнется, и приручает их – то сытное место предложит… в театре, например, то денег. А кто не приручается, тех – или тихо ядом, или – вот как тебя – в драке. Я, думаешь, зачем тебя вечером поил? Чтоб не отпускать. Пока я с тобой, они бы не тронули. А ты, дурак, отказался. Я за тобой по городу весь вечер вчера шатался, чтоб из виду не терять. А в парке потерял. Пока искал, они на тебя и налетели. Но теперь ничего… теперь не тронут. Отец… поговорили мы с ним давеча, - и Колин недобро усмехнулся.
– Сгубил он скольких за эти годы, знал бы ты. Театр наш, «Парус»… он ведь его зачем создал – чтоб под колпаком держать. Чтоб видеть, чтоб знать. Таких, как ты, кто Словом владеет… мало их было – за годы эти, - но было, было.
– И… что, - глухо спросил Тим, - всех убивал?
– Не всех. Кто соглашался уехать, да не просто за границу, а на другой край света… те уезжали. Не все, правда. Ну, а кто не согласен, тех уж….
Колин махнул рукой.
– Вас же видно, - беспомощно проговорил он, - вы, как бисер в навозе, сверкаете. Мой Сооле был… из таких. Не уберег я его… может, если тебя уберегу, ему – там – спокойнее станет…
А ты… - нерешительно спросил Тим, - тебе – ничего?
Пусть попробует, - жестко усмехнулся сын князя. – Он-то ведь тоже не дурак. Ему наследник нужен. А за мной – одни девки, от них какой прок.
А от тебя – такого? – вырвалось у Тима.
А от меня – даже такого, - не обиделся Колин, - есть. Я все-таки не из самых плохих буду, иногда правильно делаю, хоть иногда и ошибаюсь. Вот только «правильно», - закричал он вдруг, - правду эту мы с отцом по-разному видим, понимаешь?
Понимаю, - тихо ответил Тим.
Городские ворота были открыты, туда-сюда сновали люди – крестьяне, мастеровые, солдаты. Привратная стража вытянулась перед каретой, взяла под козырек.
Они миновали подъемный мост, проехали еще около мили и остановились.