Сказки тетушки Магды
Шрифт:
И никто, кроме, наверное, Агнессы не догадывался, кто стал причиной ее перерождения. Но этот высокий, темноволосый, красивый - и неважно, что одежда в заплатах – юноша с серыми глазами видел в ней, кажется, сестру. Только сестру. И Марта каждую ночь давала себе слово завтра обязательно, обязательно сказать ему все. И не решалась. И только в сказке юный принц, кланяющийся рядом с ней навстречу толпе, принадлежал ей, только ей. Как и она – ему. Навсегда.
Дядюшка Рэй, старый болтун, с гордостью поглядывал на приемного сына и все чаще одобрительно крякал, слыша его шутки. А Агнесса порой утирала глаза – или замахивалась
– Матушка, шпикам да доносчикам на дороге делать нечего. Не дрожи.
– Бога не боишься, охальник, - вздыхала Агнесса.
– У нас свой Бог - Дорога, - Клаус озорно подбрасывал на ладони серые придорожные камни. – А для Нее смех – не грех, шутка – не тяжба, а слово – не камень.
А потом была ледяная, выстуженная ветрами осень, заставившая их искать счастливой доли подальше от столицы, на юге. И обледеневшая дорога, по которой гулко стучат конские копыта, и крохи тепла, которыми они делились, прижимаясь друг к другу под залатанным пологом. И замерзшая речка рядом с одной из деревень, в которой они хотели просить ночлега, и восьмилетний мальчишка, провалившийся в заметенную снегом полынью, и его отчаянный крик. И Клаус, бросившийся на этот крик… все они понимали, что он просто не смог бы поступить иначе.
На нем обледенела одежда, и пока Агнесса и Марта лихорадочно стаскивали с него стоящую колом рубашку, Клаус только стучал зубами. В доме, куда Рэй на руках отнес закутанного в куртку мальчишку, нашлось и горячее вино, и печь была натоплена жарко. Не помогло. Через день Клаус уже никого не узнавал; горячий, странно беспомощный и тяжелый, он метался по постели и что-то невнятно бормотал. Худые его пальцы сжимали руку Марты.
Как странно, думала тогда Марта, ребенок – и ничего. А взрослый, сильный парень, мужик - слег… «на все воля Господня», - крестясь, шептала хозяйка.
Деревня была большая, зажиточная. Актеры, не своей волей застрявшие в ней, в тот же день пошли искать работу. Марта подрядилась стирать жене старосты. Агнесса шила, нянчила детей и мыла полы, Рэй – неплохой шорник – тоже нашел себе дело. Все бы хорошо, но Клаус, Клаус… Старая бабка, признанная на три деревни травница и знахарка, честно сказала на пятый день Рэю:
– Что могла, сынок, сделала. Дальше – как Бог даст.
Недалеко от деревни стоял монастырь. Каждое утро звон колоколов будил в душе Марты смутную надежду – на то, что все обойдется, что все будет хорошо, и беда обойдет стороной. Но, возвращаясь со двора в дом, она смотрела в мутные от жара глаза Клауса, слышала его еле различимый шепот, и душа ее падала в ледяной омут отчаяния. Ночами Марта молилась, сжимая крестик, висящий на шее на ветхом шнурке. Она уже очень, очень давно не молилась… у них свой Бог теперь, говорил Клаус. Не за то ли наказал его Всевышний?
Однажды утром Марта вышла из дому раньше обычного. Она почти не спала, дежуря у постели больного. Сегодня ему было совсем плохо, он перестал метаться и лежал, дыша едва слышно. Лицо его наливалось мертвенной белизной. Бабка-знахарка сказала, что сегодня, наверное, будет кризис... незнакомое слово – Бог весть откуда узнала его старуха – казалось страшным.
Марта бежала по замерзшей дороге, спотыкаясь, пряча щеки в рваный платок. Улица такая длинная, идти в другой конец деревни, а ветер дул в лицо. Тучи неожиданно разошлись, подмораживало.
Звон колоколов разнесся в холодном воздухе неожиданно чисто и ясно. Марта остановилась, подняла голову. Золотые купола возвышались над крышами домов величественно и невозмутимо.
Что толкнуло ее остановиться, повернуться лицом к церкви, поднять голову? Она долго-долго стояла, глядя на сияние креста в необыкновенно синем небе, вдыхала всей грудью запах свежего хлеба из дома напротив. Теребила пальцами бахрому платка и не плакала. А потом сказала – тихо и очень спокойно:
– Господи. Господи, прошу Тебя: дай ему выжить. Не забирай, пощади, Господи. Мы виноваты, знаю. И если… я уйду в монастырь. Я монахиней стану, все грехи отмолю за себя и за него… прошу Тебя… обещаю тебе, Господи! Пощади.
Несмело, закоченевшими пальцами перекрестилась – впервые за несколько лет. И торопливо пошла, побежала прочь, скользя на обледеневших комьях грязи.
Поздно вечером, вернувшись домой, Марта на негнущихся ногах поднялась на крыльцо и остановилась перед дверью. Ей было страшно. Но изнутри донесся негромкий разговор – а потом слабый смех. Слабый, едва различимый, но – смех. Задыхаясь, Марта рванула на себя дверь, миновала сени, вбежала в жарко натопленную чистую горницу. И первое, что увидела, были глаза Клауса. Огромные, обведенные кругами, запавшие, но – живые, живые, живые. И, споткнувшись на пороге, она успела еще подумать – где-то глубоко внутри, смиренно и просто: «Спасибо Тебе, Господи. Я обещала. Я выполню.»
… Если маленькая труппа и удивилась неожиданному решению своей танцовщицы, то, во всяком случае, никто не показал этого удивления. Они как-то привыкли считать, что каждый из них знает, что делает. Только Клаус… но даже и он не стал отговаривать Марту, когда она сказала, что покидает их. Только вечером, накануне ее ухода, оставшись наедине, взял ее ладони в свои и тихо спросил:
– Ты уверена?
Марта не отвела взгляда. Ответила спокойно и просто:
– Да…
Клаус наклонился и поцеловал маленькие, мозолистые ее руки. И попросил негромко:
– Вспоминай нас, ладно?
Как будто она могла забыть! Как будто хоть на минуту она могла забыть о них. Даже в тот единственный миг, когда торжественное пение вознеслось под своды церкви, и гулкое эхо отразило его и вернуло к узорчатым окнам, даже в тот миг в тяжеловесных и суровых церковных песнопениях послышались ей слова нехитрой дорожной песенки. А лик Спасителя на потемневшей от времени иконе вдруг улыбнулся – светло, озорно и лукаво, как улыбался ей порой Клаус.
И Марта – монахиня Мария – улыбнулась ему в ответ.
Тик да так, а проще – скрип да скрап, скрипят колеса, пылят по дороге. Это у них - по дороге. А у нее теперь – посты да молитвы, звонница да трапезная, и хлебы в печь сажать, и грядки полоть, и в радость работа, потому что – Господу угодно. И Марта – сестра Мария – любую работу выполняла, точно пела, и маленькие ноги в суровых башмаках носили ее, танцовщицу, по одному и тому же кругу. Это и был ее танец теперь – танец во славу Господа.
Жалела ли Марта о том, что сделала? Она считала, что нет. Ей дана была счастливая способность – видеть свет в будущем и не сожалеть о прошлом. А впрочем, иные и не выживали – у них, актеров. Она дала слово – и выполняет его. И Господь дал ей слово – и тоже выполнил. Так о чем же еще сожалеть?