Сказки тетушки Магды
Шрифт:
Каждый вечер Марта молилась – за них за всех. За тех, кого считала единственной своей семьей. За тех, кого любила. И любовь эта не была тайной от Него. Но Он все понимал. Иногда пальцы Марии натыкались на спрятанную под тюфяком искусственную розу – старую, с облетевшей позолотой, единственное, оставшееся ей от прошлой жизни. И горькая улыбка на миг трогала ее губы.
Ложилась на землю осень, летели листья, иней покрывал деревья. Во здравие, во исцеление, и часто, очень часто – за упокой. И снова бинты и молитвы, и горящие губы… и порой Мария вздрагивала, когда в запавших, чужих, совсем
* * *
Сразу за деревней начинался лес. Негустой, но заблудиться – хватит. Он тянулся на многие мили, огибал монастырь и смыкал собой горизонт. В лесу, говорят, разбойники когда-то водились, но теперь – слава нынешнему князю – их уже лет тридцать как не видать.
Нынче ночью в лесу водились бродяги. Именно так и никак иначе – с оттенком презрения или жалости – называли в деревне попрошаек, христарадников, цыган, убогих, а еще – бродячих актеров. Холмищи - деревня большая, зажиточная, а потому как потопаешь, так и полопаешь. Нет, конечно, оно весело бывает – песенки послушать, но работа прежде всего. В Холмищах деньги в старую шляпу кидали не слишком охотно, и нужно было ой как постараться, чтобы на суровых, обветренных лицах возникли улыбки. Эти зрители были суровы и не прощали неправды.
Труппа остановилась на ночлег, не доезжая пяти миль до Холмищ, в лесу, на уютной полянке. Переночевать да передохнуть, здесь, по крайней мере, никто чужой не потревожит. А еще – репетиция. В деревне сказку приняли – на удивление хорошо. Но завтра – в Руж, к князю. А пьеса шероховата еще, а нужно, чтоб без сучка да задоринки.
Они увлеклись, как всегда бывало, если сказка получалась. Клаус с гордой улыбкой наблюдал, как из хаоса слов, жестов, звуков получилась – жизнь. Они покажут ее завтра князю, и будь он неладен, если князь не оценит их труда. Уж сколько раз Клаус смотрел; да он сочинял ее сам, а все равно – скулы сводило от смеха, когда Арлекин в очередной раз удирал от мельничихи, на ходу теряя колпак.
И незнакомый женский смех скользнул только по краю сознания; но заливистый лай Доброго и испуганный вскрик Коломбины заставили очнуться, и Клаус обернулся.
И замер.
Она стояла под большой сосной и смеялась – так, как когда-то давно, как умела только она одна. Босые ноги в грязи – видно, шла сюда босиком от самого монастыря. Серое, неприметное платье, черный монашеский платок сполз с головы… и косы свалились на плечи, и вздрагивает от смеха маленький рот.
Клаус уронил колпак. Медленно подошел к ней – близко-близко.
– Ты пришла? – спросил он очень тихо.
Молчали, стоя в паре шагов, изумленные актеры. Молчала и Марта. А потом качнула головой:
– Ненадолго…
И улыбнулась, качнув узелком:
– Я принесла вам хлеба…
Марте понравилась сказка. Она смеялась от души, вытирая выступившие от смеха слезы. Потом они подбросили дров в костер, сварили похлебку. Распотрошили узелок Марты, с наслаждением вдыхая запах свежего, недавно испеченного хлеба. Марта улыбнулась: в монастыре пекут вкусный хлеб. Еще в узелке обнаружились свежие огурцы, кусок окорока и несколько луковиц. Клотильда раздала всем ложки; Марте не хватило, и Клаус, поколебавшись, протянул ей свою.
Она уже забыла, оказывается, как это бывает. Как пахнет пылью от дороги, как болят босые ноги, когда наколешь их сосновыми иглами, как вкусна горячая похлебка, даже если постная. Как гудят натруженные руки и ноги, Марта знала слишком хорошо. А вот как поет душа от любимой работы – забыла.
– Завтра утречком тронемся, - басовито сказала Клотильда. – До города недалеко. А ты, - по-свойски обратилась она к Марте, - приходи тоже?
Марта чуть качнула головой.
– Как получится. У нас устав строгий, мне отлучиться… не с руки будет.
Клотильда искоса взглянула на нее. Молоденький Пьеро хотел было что-то сказать – но промолчал.
И все. И больше о том, кто она, - ни слова.
Уставшие актеры рано засобирались спать. Едва успело почернеть небо, едва донесся – почти неразличимый отсюда – крик деревенских петухов, у костра остались только двое – Клаус и Марта. Они смотрели в огонь и молчали. Трещали дрова в костре, из-за полога слышен был храп толстой Клотильды.
Потом Клаус отвел взгляд от оранжевых искр. Протянул руку через костер – и коснулся пальцев Марты.
– Что? – спросила она, улыбаясь.
– Ничего, - покачал головой Клаус. А помолчав, добавил: – Ты рядом, и я в это не верю.
– Я сама не верю, - вздохнула Марта. И призналась: – Вот сижу и думаю: зачем пришла?
– Ты… хорошо, что пришла, - вскинулся Клаус.
Но Марта грустно усмехнулась.
Костер прогорал. Похолодало.
– Мне пора, наверное, - неуверенно проговорила Марта. – До монастыря не близко.
– Подожди еще чуть-чуть, - попросил Клаус. – А потом я провожу тебя.
Он поднял прутик, поворошил угли, подкинул в огонь большое полено.
– Марта… Скажи, Марта… ты счастлива?
– Да, - подумав, ответила Марта и светло улыбнулась. И видно было – не врала. – Да, Клаус. Я знаю, что нужна там. Там… я дала обещание и выполняю его.
– Обещание… - Клаус покрутил прутик. – Марта, зачем? Зачем? Разве Богу нужна такая жертва? Ведь ты нужна была здесь. Нам. Я же видел, как ты танцуешь… ты жила – в танце, ты… как рыба в воде. Зачем, Марта?
Она протянула руку и погладила его по волосам – как ребенка. Как ему объяснить? Как рассказать о тысячах ночей, когда она задавала себе тот же вопрос – и понимала, что иначе поступить не могла… это было правильное, единственно правильное решение. Она просто выполняла свою часть обещания.
– Вернись к нам? – полушепотом попросил Клаус. – Пожалуйста…
Марта молча покачала головой.
– Как же я могу, - полушепотом. – Ведь я сделала свой выбор.
– Марта… вернись! Я знаю, что не имею права просить тебя об этом. Но…
Она опять покачала головой.
Текли минуты. Луна всходила над лесом. Тишина заливала поляну. Они смотрели друг на друга – и молчали.
– Мне пора, Клаус, - наконец, нарушила молчание женщина. – Спасибо тебе… я как в детство вернулась. Но мне пора…