Сказки.
Шрифт:
Окончив пение, все легли вокруг одной величественной собачьей матроны, — как видно, могучей вилы либо колдуньи собачьей, седой, дряхлой.
— Расскажи нам что-нибудь, — стали просить ее русалки.
Старая собака-вила, подумав, начала так:
— Расскажу я вам, как собаки сотворили человека. В раю все звери мирно и счастливо рождались, жили, умирали, и только одни собаки чем дальше, тем были всё печальней. И спросил господь бог собак: “Почему вы печальны, когда все звери радуются?” И ответила самая старая собака: “Видишь ли, господи, остальные звери всем довольны, ничего им не нужно; а у нас, собак, в голове — кусок разума, и мы через это знаем, что есть что-то выше нас, есть ты. И ко всему-то мы можем принюхаться, только к тебе не можем; и в этом у нас, собак, нехватка. Поэтому просим тебя,
— Расскажи еще что-нибудь, — попросили опять собаки-русалки.
Старая вила, подумав, продолжала:
— Теперь расскажу вам, как собаки на небо попали. Вы знаете, что души людей идут после смерти на звезды, а для собачьих душ не осталось ни одной звезды, и они после смерти уходили спать в землю. Так было до Христа. А когда люди бичевали Христа у столба, осталось там страшно много, прямо пропасть крови. И один голодный бездомный пес пришел и лизал кровь Христову. “Пресвятая дева Мария! — воскликнули ангелы на небе. — Ведь он причастился крови господней!” “Коли он причастился крови господней, — ответил бог, возьмем душу его на небо”. И сделал новую звезду, а чтобы было сразу видно, что она — для собачьей души, приделал к той звезде хвост. И только попала собачья душа на звезду, та звезда, от великой радости, давай бегать, бегать, бегать в небесном просторе, словно собака на лугу, — не так, как другие звезды, что ходят чинно, по своей дороге. И те звезды, что резвятся по всему небу, сверкая хвостом, зовутся кометами.
— Расскажи еще что-нибудь, — попросили в третий раз русалки.
— Теперь, — начала старая вила, — расскажу вам о том, как в давние времена у собак было на земле свое королевство и большой собачий замок. Люди позавидовали собакам, что у них свое королевство на земле, стали колдовать и колдовали до тех пор, пока собачье королевство вместе с замком не провалилось сквозь землю. Но если копать где надо, так раскопаешь пещеру, в которой находится собачий тайник.
— Какой собачий тайник? — взволнованно спросили русалки.
— Это зал неописанной красоты, — ответила старая вила. Колонны — из превосходнейших костей, да не обглоданных нисколько: они мясистые, как гусиное бедрышко. Потом ветчинный трон, и ведут к нему ступени из чистейшего свиного шпига. А застланы ступени ковром из кишок, битком набитых салом.
Тут Воржишек не мог больше сдерживаться. Выскочил на лужайку, закричал:
— Гав, гав! Где этот тайник? Ах, ах! Где собачий тайник?
Но в тот же миг исчезли и собаки-русалки и старая собака-вила… Напрасно Воржишек протирал себе глаза: вокруг — только серебристая лужайка; ни стебелька не погнулось под танцем русалок, ни росинки не скатилось на землю. Только тихая луна озаряла прелестный луг, окруженный со всех сторон, словно черной-пречерной изгородью, лесом.
Тут вспомнил Воржишек, что дома его ждет по меньшей мере размоченный в воде хлеба кусок, и побежал со всех ног домой. Но после этого, бродя с дедушкой по полям, по лесам, он, вспомнив иной раз о подземном собачьем тайнике, начинал рыть, ожесточенно рыть, всеми четырьмя лапами глубокую яму в земле.
И так как он очень скоро разболтал тайну соседним собакам, а те другим, а другие — еще другим, то теперь все собаки на свете, бегая где-нибудь в поле, вспоминают о пропавшем собачьем королевстве, и начинают рыть яму в земле, и нюхают, нюхают, не пахнет ли из-под земли ветчинным троном былого собачьего государства.
Птичья
Конечно, дети, вы не можете знать, о чем говорят птицы. Они разговаривают человеческим языком только рано утром, при восходе солнца, когда вы еще спите. Позже, днем, им уже не до разговоров: только поспевай - здесь клюнуть зернышко, тут откопать земляного червячка, там поймать мушку в воздухе. Птичий папаша просто крылья себе отмахает; а мамаша дома за детьми ухаживает. Вот почему птицы разговаривают только рано утром, открывая у себя в гнезде окна, выкладывая перинки для проветривания и готовя завтрак.
– ...брым утром, - кричит из своего гнезда на сосне черный дрозд, обращаясь к соседу-воробью, который живет в водосточной трубе.
– Уж пора.
– Чик, чик, чирик, - отвечает тот.
– Пора лететь, мошек ловить, чтобы было что есть, да?
– Верно, верно, - ворчит голубь на крыше.
– Просто беда, братец. Мало зерен, мало зерен.
– Так, так, - подтверждает воробей, вылезая из-под одеяла.
– А все автомобили, знаешь? Пока ездили на лошадях, всюду было зерно, - а теперь? А теперь автомобиль пролетел - на дороге ничего. Нет, нет, нет!
– Только вонь, только вонь, - воркует голубь.
– Поганая жизнь, брр! Придется, видно, закрывать лавочку. Кружишь-кружишь, воркуешь-воркуешь, а что за весь труд выручил? Горстки зерна не наберешь. Прямо страх!
– А ты думаешь, воробьям лучше?
– сердито топорщится воробей.
– По совести сказать, кабы не семья, я бы отсюда фю-ить!
– Как твой родич из Дейвице?
– отзывается невидный в гуще ветвей крапивник.
– Из Дейвице?..
– переспросил воробей.
– Там у меня знакомый есть, Филиппом зовут.
– Это не тот, - сказал крапивник.
– Того, что улетел, звали Пепик. Такой взъерошенный был воробышек, вечно немытый-нечесаный; и целый день ругался: в Дейвице, мол, скука смертная... Другие птицы зимовать на юг улетают, на Ривьеру или в Египет: скворцы, например, аисты, ласточки, соловьи. Только воробей всю жизнь в Дейвице торчит. "Я этого так не оставлю, - покрикивал воробей по имени Пепик.
– Если может лететь в Египет какая-нибудь ласточка, что на уголке живет, почему бы и мне, милые, не полететь? Так и знайте, обязательно полечу, только вот упакую свою зубную щетку, ночную рубашку да ракетку с мячами, чтобы там в теннис играть. Увидите, как я всех в теннис обставлю. Я ведь ловок, хитер: буду делать вид, будто кидаю мяч, а вместо мяча сам полечу и, если меня трахнут ракеткой, я от них упорхну либо убегу - прочь! прочь! прочь! А как только всех обыграю, куплю Вальдштейнский дворец и устрою там на крыше себе гнездо, да не из обыкновенной соломы, а из рисовой и из майорана, дягиля, морской травы, конского волоса и беличьих хвостов. Вот как!" Так рассуждал этот воробышек и каждое утро подымал шум, что сыт этими самыми Дейвице по горло и непременно полетит на Ривьеру.
– И полетел?
– спросил черный дрозд на сосне.
– Полетел, - продолжал в чаще ветвей крапивник.
– В один прекрасный день ни свет ни заря - пустился на юг. А только воробьи никогда на юг не улетают и не знают туда дороги. И у этого воробья, Пепика, то ли крылья коротки оказались, то ли геллеров не хватило, чтобы переночевать в трактире; воробьи, понимаете, спокон веков - пролетарии: целый день знай взад и вперед пролетают. Короче говоря, воробей Пепик долетел только до Кардашовой Ржечице, а дальше не мог: ни гроша в кармане. И уж тому был радехонек, что воробьиный староста в Кардашовой Ржечице сказал ему по-приятельски: "Эх, ты, бездельник, шатун никчемный. Думаешь, у нас в Кардашовой Ржечице на каждого голодранца, бродяжки-подмастерья, сезонника, а то и беглого вдоволь конских яблок да катышков приготовлено? Коли хочешь, чтоб тебе позволили остановиться в Кардашовой Ржечице, не смей клевать ни на площади, ни перед трактиром, ни на шоссе, как мы, здешние старожилы, а только за гумнами. А для устройства жилья выделяется тебе из казенных запасов клок соломы в сарае под номером пятьдесят семь. Теперь подпиши вот это заявление о прописке и убирайся, чтоб я тебя больше не видел". Так получилось, что воробей Пепик из Дейвице, вместо того чтоб лететь на Ривьеру, остался в Кардашовой Ржечице.