Сказочная древность Эллады
Шрифт:
Геракл обещал ему так поступить и пошел дальше.
За рощей возвышалась огромная черная стена; дорога душ вела к широким медным воротам. Оба их створа были открыты; но с внутренней стороны Геракл увидел внушительной величины собачью будку, а перед ней исполинского пса, трехглавого стража преисподней. Гермеса он встретил, как своего, и даже лизнул ему ногу одним из своих трех языков; но и к Гераклу он отнесся дружелюбно, опустив все свои шесть ушей и вильнув хвостом.
— Он еще не почуял в тебе своего врага, — сказал Гермес, — впрочем, это благодушие он проявляет ко всем входящим в начинающееся именно здесь царство Аида. Зато к пытающимся уходить он суров и злобен;
— И не только их, — прибавил Геракл.
За воротами расстилался необъятный луг, поросший бледным лозовидным растением — асфоделом, как его звали на земле. Здесь было главное сборище душ; здесь они встречались, здесь разговаривали — тихо, бесстрастно; это было точно чириканье пташек или стрекотание кузнечиков. Ни радости, ни страдания не было видно на их лицах; но не было также и выражения скуки. Было полное отсутствие какого-либо волнующего сердце чувства. Геракл узнал здесь многих, но его не узнавал никто. Послышался легкий топот; Геракл повернул голову в его сторону, удивленный, что здесь есть и всадники. Но это был кентавр Хирон; Геракл протянул руку к нему, но он безучастно посмотрел на него и промчался мимо.
— Мне грустно, — сказал Геракл, — что ни один из них меня не узнает. Отчего это так?
— Глоток теплой крови им возвращает сознание, — ответил Гермес — Если бы хоть один из них был тебе нужен, мы бы пригнали сюда черную овцу, заклали бы ее так, чтобы ее кровь стекала в нарочно вырытую яму, и души бы слетелись на запах этой крови. Впрочем, за Хирона ты можешь упросить Персефону, чтобы она приняла его в число блаженных своего рая; хоть он и не был посвящен, но своей благочестивой жизнью он заслужил эту награду, а твоя просьба может заменить посвящение.
Геракл постановил про себя это непременно сделать и стал размышлять о путях загробной справедливости — о посвящении и заслуге и о действии просьбы, заступничества, любви. За Асфоделовым лугом показался дворец, очевидно, царей подземного царства. Но Гермес повел своего гостя дальше, к реке, бурно катившей свои черные волны по наклонному руслу и в дальнейшем течении низвергавшейся в бездну; издали был слышен тяжелый шум ее падения.
— Это Стикс, — сказал Гермес, — третья река преисподней, вода страшной клятвы для богов. Почему она такая, это ты поймешь, когда увидишь место, куда она стекает.
Он повел его дальше, и они достигли края бездны. Обрыв был отвесен, даже серна не могла бы спуститься. Но Гермес подхватил Геракла и, неся его по пустоте, плавными кругами с ним спустился на дно обрыва. Здесь исчезли уже последние отблески дневного сумрака: кругом была черная ночь. Но вдали показался другой, багровый свет.
— Где мы? — спросил Геракл.
— В недрах Аидова царства, — ответил ему Гермес, — в бездне грехов и мучений. Эта река пламени, к багровому руслу которой мы приближаемся, — это Пирифлегетонт; та, другая, от которой нас обдает туманным холодом, это Кокит. В Пирифлегетонте терпят телесные мучения грешники озверелые, заглушившие свою душу своими преступлениями; на Коките испытывают душевные муки те, которые отравили свою душу своей неправедной жизнью.
— И все эти мучения вечны? — спросил Геракл, содрогаясь.
— Не для всех. Совершившие тяжелые преступления, но не окончательно заглушившие и отравившие свою душу, получают разрешение раз в год выплывать по Стиксу на озеро Ахерусию. Туда к ним приходят те, против которых они
И опять Гераклу представился случай размышлять об искупительной силе просьбы и любви. Медленно проходили они, спускаясь все ниже и ниже, от одного места пытки к другому. И он узнавал многих, и его узнавали — эти ведь не пили из реки Забвения. На самом дне была воронка; спустившись также и в нее, они опять погрузились в царство темной ночи. Вдруг Геракл почувствовал, что они хотя не изменили направления, но уже не спускаются, а поднимаются, ипритом быстро; но это происходило оттого, что Гермес подхватил его своими могучими руками.
Вдали забрезжил как-будто свет — не багровый, дневной; чем дальше, чем выше, тем он становился явственнее, сменяясь, однако, по временам и мраком. Наконец, вероятно, после многих дней и ночей пути, они вышли на поверхность, такую же, как и у нас, и с таким же солнцем наверху, как и у нас. И все-таки она была не наша: иные деревья, иные травы; и птицы по-иному поют, и цветы по-иному пахнут. Но все поет, все пахнет, повсюду разлито блаженство.
Он уже знал: здесь избранники Деметры и Коры, легкие тени; они плавно реют под кущами зеленых деревьев, любуясь на хороводы дев, внимая песням вдохновенных певцов. Вот особенно численный сонм: ему Орфей поет про Евридику и про свою любовь, победившую смерть. Но Гермес не позволяет приближаться: издали смотри, издали внимай! Это блаженство не про тебя: тебе суждено другое, если ты не падешь… Гермес ли это говорит? Нет, он сам это чувствует. Издали, издали! Кто этот почтенный старец с белой бородой, приветливо посылающий ему рукой знак признания? Ты это, Амфитрион? Но кто это рядом, эта прекрасная молодая женщина в белом покрове, ласкающая его грустно приветливым взором своих нежных очей? Она? Быть не может! «Деянира — ты здесь?..»
Гермес стоит рядом, он его держит за руку. «Издали, издали!» Гермес ли это шепчет, или он сам себе? Страшное испытание! Но долг побеждает. Они идут дальше. Много полян, много сонмов блаженных. Вот и солнце заходит; ночь кругом, темная ночь.
Страшно было испытание; зато страшна и сила, наполнившая его. Слушай, — говорит он Гермесу. — В Элевсине мой ум прозрел. Я знаю волю моего отца, ту волю, которой он никому доверить не может — даже тебе, даже своей первородной дочери Палладе, моей заступнице — и сестре. Я знаю его волю: эта воля — примирение. Предстоит великий, решающий бой; но в этом бою мы не можем победить, пока там, в Тартаре, страдают Титаны, пока их стоны ложатся свинцовой тяжестью на грудь Матери-Земли. Ты видишь, я поборол все земное, и неземная сила наполнила меня. Хочу идти к Титанам, хочу принести им примирение и освобождение. Можешь ты меня к ним проводить?
— Могу проводить тебя до врат Тартара, но там кончается моя сила.
— И там начинается моя! — вдохновенно воскликнул Геракл. — В путь, мой брат! Исполним волю, хотя и необъявленную, нашего отца.
Гермес обхватил его стан своей рукой, и они стали подниматься или спускаться, этого он уже не мог разобрать. Долог был ночной перелет в беззвездном пространстве; наконец нижний предел мироздания был достигнут. Чернее черной бездны зачернела перед ними черная стена; но в ней ярым пламенем горели медные врата; а перед ними, расположившись на широкой полосе черной тверди, дремали сторукие исполины, стражи мировой темницы. Почуяв пришельцев, они поднялись на ноги и грозно замахали тремя сотнями рук.