Сказы
Шрифт:
Поверил ему Перлов, нет ли — не в этом суть. Обругался и ушел со своими приспешниками.
Посмеялись промеж собой ткачи. Пошли по домам.
Поскорости зимой приказал Перлов городовому, скажем, Чеснокову встать, значит, ему на пост у шуйской городской типографии, что против трактира. Подвесил тот селедку на бок, стоит столбом. В типографии за наборщиками другой городовик поглядывает, а третий у хозяйского стола сидит, хозяина бережет, присматривает за телефоном.
Ходит Чесноков взад-вперед у ворот типографии, с похмелья зевает. Просвистало его.
К трактиру, что напротив, мужик подъехал в рыжем кафтане, в красной опояске, привязывает лошадь к колоде и привязать не может, поматывает его из стороны сторону, то ли хворый, то ли во хмелю.
Чесноков и гаркнул:
— Ты чего тут копаешься у колоды час целый? — подошел, в колоду смотрит.
— Что вы, господин городовой, нешто я вам мешаю? — мужик спрашивает.
— То-то и оно-то, мешаешь, ставь лошадь вон к тому углу! Живо! — командует Чесноков.
— А нам хоть в углу, хоть за угол, только бы людям не мешать.
— Ну вот, давно бы так, — закрутил ус Чесноков.
Опять мужик в красном кушаке около лошади путается, сам себе под нос чего-то напевает.
— Эй, ты, потише у меня! А то вот подойду да попотчую! — трясет шашкой Чесноков.
И что за возница, что за путаник такой, совсем закружился около лошади: то овса в торбу насыплет, то подсупонивать станет, подсупонит да снова-здорова.
— Пошел отсюда! — Чесноков кричит.
А мужик ему:
— Что вы, господин городовой, нешто есть таки указы, чтобы от трактира гнать?
Плюнул Чесноков. Надоело с ним возиться. Отвязался. На типографию опять уставился и думает: что же такое? Все туда идут, все в типографию, а обратно никто не выходит. Уж не сходку ли там затеяли? Ну-ка я зайду да своим оком гляну, что там у них за тайный сбор? Усы крутнул и по железной лестнице лезет на второй этаж.
Открыл дверь, а перед ним люди с оружием. И говорят ему:
— Просим не пугаться, не кричать. Положите, господин городовой, на стол свое оружие, садитесь на скамеечку, вот рядом с этими двумя, и сидите смирненько.
— Свят, свят! — бормочет Чесноков. Перед ним тот самый, что недавно себя уряднику рязанским назвал. В конторе народу полно, все заказчики и хозяин тут же за столом. И Чеснокову местечко нашлось.
Дело кипит, наборщики торопятся, печатники прокламации печатают проворно да с улыбочкой.
Трифоныч им указывает, что и как печатать.
Кто ни войдет, встречают одинаково:
— Не пугайтесь. Присаживайтесь. Вы уж извините, но вам малость обождать здесь придется.
Сидят заказчики, ждут, помалкивают. Вдруг телефон зазвенел. Трифоныч берет трубку:
— Да, я вас слушаю! Откуда? Из Управы? Ах, господин урядник? Очень приятно-с. В типографии? Да все в лучшем виде. Хозяина нет. Он отлучился. Кто говорит? Здешний служитель. Что, что? Ваши городовые? Как же, все на своих местах. Недалечко от нас, совсем, можно
Среди бела дня никто и не видел, каким ходом, через какую дверь вошел в типографию Трифоныч, а с ним двадцать его помощников верных. Городовых, что там были, на скамью рядком посадили, к стене поближе, а в руки им по газете дали, чтобы не скучали. А сами за дело принялись вместе с наборщиками. За какой-нибудь час напечатали, что им нужно, в мешки поклали, понесли прямо к трактиру, а у трактира мужик в красной опояске с лошадью дожидался. Сели и покатили.
Как уехали, опамятовались городовые, туда-сюда пошли названивать. Прибежал Перлов с полицией, да поздно.
За такой сыск-розыск Перлову в Управе дали выдачу по зубам, и его со зла да обиды еще пуще охота обуяла сгорстать Трифоныча — не живым, так мертвым.
В троицын день престол правили в одном большом селе, верстах в десяти от Шуи. А у Перлова там как раз родня была. Вот эта родня и проведала, что у Евдокима-пастуха по воскресеньям мужики собираются и какой-то из города к ним ходит. В троицын день полно у Евдокима в избе соберется, и чужесельские заявятся. Городской, мол, приказал Евдокиму потихоньку оповестить, кого надо. Евдоким оповестил.
Вот Перлов захватил с собой пятерых «селедочников» и отправился в то село.
К обеду-то к Евдокиму в избу столько народу набралось — яблоку упасть негде. Трифоныч в красном углу за столом. Для видимости по рюмочке налили, на стол поставили. Трифоныч все думы, мысли, все наказы Ленина выкладывает: как землю делить станут, время придет — с чего новую жизнь начинать. И каждое слово у него десять раз обдумано. И строго его слово, и ласково, и чистая правда в том слове.
Крыльцо на запор замкнули. В самый-то разгар Перлов и подоспел. Ну, сразу избенку пастуха и окружили. Куда денешься? Как быть? Избенка маленькая, сенцы, да двор, да один забор. Трифонычу — верная погибель.
В дверь-то с воли стук, стук!
— Эй, хозяин, отпирай, чего ты там? Что у тебя за гости? Что-то уж больно много собралось?
Сам Перлов стоит на крыльце, руки потирает: дельно, мол, подсидел молодца. Евдоким — на мост, отпирать дверь, Трифоныч за ним — в сенцы.
Ввалился Перлов в избу. У крыльца наготове — тут уж, брат, не улизнешь.
— Что за сход?
— Не сход, а троица, престольный праздник, — отвечает Евдоким.
— Паспорта выкладывай!
Ну, выложили паспорта.
— Где городской гость, сказывай?
— Какой городской? — как ни в чем не бывало, Евдоким сомневается.
— Я вот тебе сейчас покажу какой.
Полез Перлов везде. Как чорт в паутине вымазался. И в печь и в квашню-то с тестом заглянул. Почал шашкой в матрац, в солому пихать: думает, не в матраце ли зашили. Устал лазить, другим приказал.
— Полно-ка, старатель царский, выкушай ради христова праздника, — стакан Перлову подносят.
До первого тот приложился, да и за вторым потянулся. И пошло, и наклевался. Под руки его от Евдокима повели. Бросили где-то в омшанике.