Скелеты в шкафу. Драматичная эволюция человека
Шрифт:
Итак, история получалась весьма убедительной, и я был ей очень впечатлен, когда в 1967 году отправился в Йельский университет, чтобы продолжить учебу под руководством Саймонса. Еще через год Пилбим тоже вернулся в Йель. Вскоре после поступления я прошел курс обучения у великого эколога Дж. Эвелина Хатчинсона. Во время занятий мы исследовали окаменелые останки ископаемых животных, найденных рядом с рамапитеком. Я обнаружил, что все эти животные являлись типичными лесными обитателями, а значит, рамапитек должен был в основном жить на деревьях. Дальше моя курсовая работа, посвященная данному вопросу, не зашла. Однако все вокруг меня так твердо верили в тесную связь между морфологией, экологией и поведением, что ее опубликованная версия в итоге звучала как хвалебная песня эволюции прямохождения и использованию орудий в условиях леса.
Разумеется, Луис Лики был в ужасе — не столько от радикальных предположений,
Более того (в особенности после обнаружения некоторых фрагментарных окаменелых останков в Европе и Китае), наличие этих сходных характеристик указывало на то, что эволюция человека была повсеместным и постепенным явлением — именно таким, каким ее описали Пилбим и Саймонс, а до них — Вайденрайх. В результате к середине 1960-х годов большая часть ученого сообщества верила словам Пилбима и Саймонса о том, что «переход к образу жизни гоминидов произошел к позднему миоцену и наши наиболее ранние возможные предки... вполне вероятно, выбрали образ жизни, радикально отличавшийся от образа жизни своих предшественников-обезьян».
Именно такому представлению о человеческой эволюции меня учили, когда я был юн и впечатлителен. История человечества уходила своими корнями в глубокое прошлое, и на всем ее протяжении человек осуществлял строго определенные действия, например с древнейших времен производил орудия (которые, кстати, так и не нашли). Как и прочие мои коллеги, я был совершенно очарован элегантной простотой синтетической теории и прогрессивным взглядом на эволюцию человека. Все люди любят истории, а та, которую рассказывала синтетическая теория, была просто прекрасной. Можно ли представить себе более высокую драму, чем этот рассказ о группе отважных созданий, идущих по своему пути наперекор всем экологическим препятствиям и постепенно движущихся от низкого примитивного статуса к вершинам развития? Как говорит историк науки Мисиа Ландау, эта история человеческой эволюции действительно содержит некоторые нарративные элементы, характерные для самых древних в мире сказок. Кроме того, по крайней мере в принципе такой сценарий также вписывается в более широкие научные объяснения. Почти каждый эволюционный феномен можно охарактеризовать как результат постепенного изменения частотности генов под влиянием естественного отбора.
Но какой бы элегантной ни была синтетическая теория, она не говорила ничего о том, каким образом ученые должны практически подходить к изучению индивидуальных историй эволюции. Новый синтез представлял собой общее описание развития различных эволюционных линий, а не четкую процедуру, необходимую многим начинающим палеонтологам. В результате, хоть теоретически аспирантура должна была подготовить меня к практической работе, на практике я не понимал, в чем эта работа будет состоять. И это несмотря на то, что я находился в привилегированном положении, ведь моим руководителем был блестящий Элвин Саймонс, великолепный преподаватель, знающий, когда нужно отойти в сторону и позволить своим студентам довериться интуиции. Кроме того, он был очень продуктивным ученым. Казалось, что Саймонс публиковал статью за статьей с описаниями и объяснениями своих находок в самых популярных журналах, не имея никакой системы и не прикладывая ни малейших усилий. Тем не менее такому наивному юнцу, каким был я, было совершенно непонятно, как мой учитель провернул свой последний трюк. Я подозреваю, что, даже если бы я набрался смелости спросить у него напрямую, каким образом он пришел к опубликованным выводам, он не смог бы мне объяснить. Саймонс просто сделал это — и сделал очень хорошо.
Сегодня, оглядываясь назад, несложно понять, почему палеоантропологам было так сложно разработать
Позже мне неоднократно приходилось видеть, как установки, насажденные профессорами, навсегда определяли видение мира их студентами, и я очень благодарен Саймонсу за его ненавязчивый подход. Тем не менее в мою бытность студентом он не очень-то помогал. Большую часть времени я проводил в своем «офисе» в подвале Музея естественной истории Пибоди, с недоумением наблюдая за посетителями, которые проводили целые дни над окаменелостями, хранившимися в музейных шкафах. Я понятия не имел, что они делали и зачем постоянно вели записи. Каким образом они расшифровывали сообщения, закодированные в окаменелостях? Очень долгое время мне не хватало смелости (или наглости), чтобы спросить, а когда я наконец решился, то остался разочарован. «Просто смотри на окаменелости достаточно долго, и они заговорят с тобой» — вот что мне сказали. Лично со мной ни разу не заговаривала ни одна кость, как бы долго я в нее ни всматривался. Поэтому больше я не спрашивал. Наша проблема состояла в том, что, несмотря на развитие эволюционной теории, эпоха научных авторитетов еще не закончилась. Единственное отличие от прошлого состояло в том, что по крайней мере в палеоантропологии эти научные авторитеты поддерживали теорию синтеза.
Возможно, моим лучшим решением в тот момент был выбор полуископаемых (недавно вымерших) мадагаскарских лемуров в качестве темы для своей диссертации. Как я уже писал ранее, лемуры — это уникальная группа относительно примитивных приматов, которая, существуя в изоляции на острове, породила огромное количество различных видов. В отсутствие конкуренции со стороны обезьян или других групп приматов и благодаря наличию огромного количества экологических возможностей лемуры за последние 50 миллионов лет опробовали все виды деятельности, доступные приматам, — освоили все способы передвижения по деревьям, использовали все ресурсы леса и расширили диапазон форм социальной организации. Результатом стало бесконечное разнообразие видов, разделенных на пять семейств и варьирующихся от мышиных лемуров весом две унции до недавно исчезнувших представителей вида Archaeoindris, не уступавших в размерах горилле. Разнообразие лемуров настолько велико, что его первым делом замечает даже самый невнимательный наблюдатель.
Но, что еще более важно, несмотря на то что в лемурах видовое разнообразие проявляется наиболее заметно, само по себе оно не считается чем-то необычным. Когда я начал искать другие примеры в животном царстве для сравнения с лемурами, то быстро понял, что многообразие видов — это скорее норма для групп, имеющих широкое распространение, например таких, как гоминиды. Линейная модель человеческой эволюции, которой придерживались мои руководители и которую Майр считал необходимым обосновывать с помощью специальных рассуждений, выглядела на этом фоне исключением из правила. Для представителя вида, занимающего доминирующее положение в современном мире, достаточно естественно пытаться реконструировать свою историю путем простой экстраполяции в прошлое. Но, как мы увидим далее, это стало возможным в результате череды достаточно необычных обстоятельств.
Молекулы
Мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать, как данные рассуждения соотносятся с палеоантропологией. Более того, к этому моменту я уже с головой ушел в свою работу о лемурах. Тем временем система эволюционных взглядов, которую мне преподавали в университете, столкнулась с трудностями. В основном они объяснялись введением в палеоантропологию так называемой молекулярной систематики. В начале 1960-х годов молекулярный генетик Моррис Гудмен из Университета Уэйна начал сравнивать виды приматов, используя не анатомические характеристики, которыми оперировали палеоантропологи, а молекулярные критерии. Сначала Гудмен вернул к жизни технологию, которую применял английский бактериолог Джордж Наттел еще в начале XX века. Наттел брал виды животных попарно и сравнивал силу перекрестных реакций белков их крови, предполагая, что родственные виды будут иметь более выраженные иммунологические реакции. Он провел испытания на большом количестве животных и выяснил, что между человеком и высшими приматами действительно существовала более сильная «кровная связь», чем между каждым из них и другими обезьянами Старого Света.