Скинхед
Шрифт:
– Мам, только не сегодня
– Нет, Артем, это очень серьезно и важно. Такой разговор нельзя откладывать в долгий ящик. Я давно собиралась поговорить о личности твоего Михаила. Вы его, кажется, называете Учителем?
– Мам, а что тут обсуждать-то? Ясно, что он тебе не нравится. Но общаться только с теми, кто тебе по душе - значит не иметь собственного мнения. Ты сама убеждала меня, что надо быть самостоятельным - и в суждениях, и в жизни. А теперь недовольна.
– В данном случае я о другом. Скажи, пожалуйста, Михаил служил в Чечне?
–
– Нет, то, что он служил это хорошо. Вопрос заключается в том, как он это делал, - мамины пальцы нервно вертят карандаш и едва заметно подрагивают.
– Честно - служил. Как положено, отдавал долг Родине. Я готов руки отдать на отсечении, что по-другому и быть не могло.
– Может и так. Но все ли ты о нем знаешь? Война ведь меняет людей. Иной поступок в глазах одних геройство, а присмотришься - волосы дыбом встают.
Ее мучит одышка! Не может собраться с мыслями. Но пока не поделится со мной, как она говорит "о передуманном", не разложит все по полочкам - не успокоится - характер.
– Так вот, Артем, я на работе решила похвастаться своим сыном, без пяти минут взрослым человеком. Разложила перед сотрудницами твои фотографии: Артем в школе, Артем на речке, Артем в клубе. На одной из них мелькнул твой Михаил. И тут одна из девочек так и ахнула, завидев его.
Она вновь делает передышку. Разговор ей дается нелегко, и тем не менее, я не собираюсь спешить к ней на помощь. Пусть выскажет все, что у нее накопилось, интересно, что такого любопытного сообщила ее подружка?
– Дело в том, что она живет по соседству с Михаилом и знает его с детства. Так вот, с детства он был какой-то неуемный, даже жестокий. Когда мобилизовали его - весь двор спокойно вздохнул. Ну, а потом его мать стала ездить к нему, только не в армию, не в Чечню, а в тюрьму. А посадили его за какую-то совершенно дикую историю, он спьяну своего же солдата застрелил и малыша-чеченца. Ты представляешь?
– Все было не так, он мне рассказывал об этой истории. Это чеченский малыш, как ты говоришь, убил его солдата, между прочим. Такие они, безобидные и несчастные - дети гор. Они, между прочим, с пяти лет уже не дети, а бойцы. Этот недобитый волчонок вступил в бой и проиграл. Давай не будем к этому возвращаться. И еще. Учитель никогда не сидел в тюрьме. Это вранье. Самое лучшее - не верить сплетням.
– В данном случае я не могу поверить тому, что слышу. Такое ощущение, что это не ты, кто-то другой, чужой засел в тебе и вещает. Ты готов оправдать убийство ребенка? Есть ли на свете нечто, что может оправдать детоубийцу? Ты хоть понимаешь, что он пошел под военный трибунал! Вся страна следила за этим процессом. Весь Запад… И ты после всего этого называешь его Учителем?
– Запад - это еще не весь мир. А дети гибнут не только в Чечне. Что-то не слышно, чтобы твои сотрудницы вместе с Западом проливали слезы по тем, кого жгут напалмом и давят танками в других частях мира.
Она внимает мне,
Нет, ей не понять меня. Она никогда не поймет ни Учителя, ни меня и причина одна - в той капле армянской крови, сделавшей ее чужой. Мне жаль видеть ее страдания и в этом свидетельство моей любви к той, которой суждено было стать моей матерью. Но мы с каждой минутой, с каждой беззвучной слезой, с каждым словом и вздохом отдаляемся друг от друга. И настанет миг, когда я вовсе перестану слышать ее. Может этот миг наступит завтра…
* * *
– Привет, Артем, - ее вид так жалок, что я вместо того, чтобы повернуться и уйти, спрашиваю:
– Чего тебе надо?
– Я просто хотела спросить, как твои дела?
– А тебе какое дело до моих дел? Ты, судя по всему, не особо убиваешься по мне.
– Ты это о чем? - она удивленно смотрит на меня: осунувшаяся, бледная, с впавшими глазами, все такими же светлыми, бездонными, как прежде…
– О том козле, который тебя каждый день встречает… Или их у тебя столько, что ты не сразу и сообразишь о ком речь?
– Я просто хотела, чтобы ты меня приревновал. Женская уловка, но тебя, видно, этим не возьмешь, - тихо улыбается она. И в этой жалостливой улыбке скользит надежда. Надежда на что? Опять рассчитывает привязать меня к себе, жалостью хочет взять.
– Опять врешь, хитришь, ловчишь - в этом вся ваша сущность. Я поворачиваюсь, чтобы уйти.
– Артем… - она хватает меня за рукав.
– Да пошла ты… - и я, вырвавшись, ухожу. Нет, убегаю прочь от нее. Теперь уже навсегда
Ишь, чего захотела, чтобы ее ревновал. Надо же… И все же, у нее действительно с этим черномазым ничего нет? Или она опять врет? Какая в сущности разница: пусть себе на здоровье прикидывается - игра окончена. А если и впрямь любит? Что ж, русского не грех любить - счастье. Я подарил ей это счастье, я же отбираю его. Пусть помучается с мое…
* * *
В тот же день ровно в четыре мы сошлись во дворе Данилы. Нас пятеро, тех, кого выбрал Учитель. Все должны были явиться обязательно в чем-либо армейском. Вадим с раздражением оглядывает Бориса, припершегося в серой рубахе и джинсах. Борьке и без того все ясно:
– Маманя объявила бойкот папане: говорит этому алкашу больше ни стирать, ни готовить не будет. Не мог же я напяливать тряпье, грязное словно с барахолки…
– Заткнись лучше, а? Потом расскажешь про свою нелегкую долю и горькую судьбу, - раздражение у Вадьки не проходит. Значит, не только я нервничаю? Руки, у меня почему-то подрагивают, во рту сухо. С чего бы это? Мы же идем на крещение кровью, - так сказал вчера Учитель. Мы станем настоящими русскими солдатами. Я оглядываюсь вокруг: погожий денек, во дворе людская безмятежная суета. Полно детишек, мамок да бабок. Это плохо - крик поднимется великий. Вдыхаю дурманящий запах сирени. Сирень ни к чему, как и все это весеннее цветенье…