Скитники
Шрифт:
Собаки, а среди них были и настоящие волкодавы, первыми учуяли чужаков и бросились навстречу, устрашающе рыча. Корней с Захаром, не останавливаясь, прошагали к чуму, возле которого стояли пустобородые тщедушные эвенки в оленьих рубахах с коротко, по-летнему, остриженной шерстью и сыромятных ичигах на ногах. Их лица выражали изумление от внезапного явления огромных лучи* с поклажей на спинах.
– У-у, совсем бедные - даже одного орона** для вьюков купить не могут.
– Конечно бедные, ружей нет, просто палки, - толмачили они промеж собой, пуская из коротеньких трубок клубы дыма, пока
За несколько шагов скитники остановились, поклонились в пояс и поприветствовали кочевников по-эвенкийски:
– Дорова!***
Те дружно откликнулись:
– Дорова! Дорова, хэгды лучи!****
Окружив путников и возбужденно лопоча по-своему, они осторожно трогали пришельцев за рукава курток.
Скитникам показалось чудным, что эвенки похожи друг на друга, как братья: у всех продубленная смуглая кожа, узкие разрезы глаз, широкий, как будто с продавленной переносицей нос и одинаково приветливая улыбка
Вдруг седой старик с быстрыми, живыми глазами, вытянув сухую морщинистую шею, возбужденно закричал, точнее почти заверещал:
– Есейка! Есейка! Смотрите! Мой кутэ* Есейка пришел!
Не доставая до плеч, он обнял Корнея за пояс. Тот, догадавшись, что перед ним его дедушка, подхватил старика и закружил, как пушинку.
– Уу, какой сильный! Настоящий луча хомоты**! Как моя дочь? Почто с собой не взял?
– Амака***, я ведь не Елисей, а внук твой. Корнеем меня кличут.
– И то гляжу, молодой больно. Я старел, а кутэ не старел. Вот глупый, ум терял, страшное дело. Внук, однако, тоже хорошо!.. А это кто?
– Наш скитской. Захарка.
– Родня, стало быть. Духи правильно сказали олешка варить. Пошли! Встречу отмечать будем, страшное дело!
Согнувшись, по очереди вошли в чум. Крепко пахнуло шкурами, дымом и аппетитным варевом. Друзья осмотрелись. Посреди чума очаг, над ним большой котел. Дым поднимается прямо вверх, в отверстие. Берестяной летний свод чума опирался на каркас из жердей, скрепленных кожаными ремнями-веревками. Под сводом на поперечинах развешаны вещи, провяленное мясо, рыба. На земле, вдоль стен - сундуки, домашняя утварь, посуда. Спальный угол загорожен пологом из оленьих шкур. Оттуда поблескивают любопытные глазенки ребятни.
Гостей усадили у низкого столика со светильником - каменной чашей с жиром, посреди которого пылал фитиль из скрученного мха. Эвенки расселись вокруг на камаланах - маленьких меховых ковриках, скрестив ноги.
Старшая дочь Агирчи, женщина с густым брусничным румянцем на щеках, в опрятном платье с широким подолом и шароварах, заправленных в легкие, из мягкой замши, ичиги, подала большое берестяное блюдо с грудой светящегося янтарным жиром мяса и мозговых костей.
Во время еды никто не проронил ни слова. Мерно работали челюсти, мелькали длинные, узкие ножи, ловко отсекавшие мясо кусок за куском прямо у рта. Довольно урчали желудки, почмокивали губы, хрустели обгладываемые кости: культ еды воцарился в чуме. Масленые от сытости и удовольствия глаза эвенков сладко щурились и превратились в совсем узкие щелочки. По губам и подбородку стекал жир.
Корней с Захаркой, заразившись поэзией первобытного довольства, покорились стихии
Блюдо уже несколько раз заполнялось вареной олениной доверху, но Агирча ласково просил у женщин еще. Наконец все наелись, и на месте медного таза с обглоданными костями появился большущий, закоптелый чайник. Пили ароматный напиток неторопливо, растягивая удовольствие. Обливаясь тройным потом, эвенки прижимали к груди жиденькие бородёнки и, отхлебывая понемногу, смаковали вкус крепко заваренного плиточного чая. Покрякивая от наслаждения, отирали со лба рукавом крупные капли пота. Корней, распробовав живительный настой, тоже опорожнил несколько чашек.
И только после окончания чайной церемонии, когда эвенки набили трубки табаком, хозяин, сладко затянувшись и одновременно поправляя угли открытого очага, обратился к внуку:
– Теперь говори, как живете. Все говори. Страшное дело, много говори.
Корней, передав в подарок хозяйственную утварь из бересты, подробно поведал про мать, отца, сестренку. Про ладный быт, про большой, теплый дом в котором они все вместе живут.
– Пошто старика забыли? Так долго не приходили?
– У нас устав строгий, не дозволяет из Впадины отлучаться, чтобы никто не проведал, где мы хоронимся. Особливо острожники.
– Э-э-э, острог теперь нету. Сгорел, страшное дело. Одни мы тут кочуем. Ниже род Сапкара кочует. Лучи совсем нет. Худо стало нам. Если купец сам не ходи, нам за припасом далеко ходи. Страшное дело.
Миновал полдень, когда наевшиеся ягеля олени волнистым, серо-бурым потоком потекли сквозь лес к реке передохнуть на ветре от комаров. Далеко неслось их шумное дыхание, шлепанье копыт, густое похрапывание важенок. Шерстистые, мягкие летние рога вскидывались и опускались, напоминая раскачиваемые ветром ветки кустарника, опушенные инеем.
При виде такой лавины Корнея охватило восхищение и гордость за деда, который легко управлял этой несметной ратью. Агирча, довольный произведенным впечатлением, сиял:
– Своим скажи: куда как хорошо живем... А у вас много оронов?
Узнав, что у зятя до сих пор нет собственного стада, старик помрачнел. Морща широкий лоб, он то и дело огорченно приговаривал:
– Бедный хутэ*, бедный, ой бедный!
Корней принялся успокаивать деда, объясняя, что домашние олени им ни к чему - ездить некуда, а для пропитания во Впадине в избытке диких.
– Э-э-э...- старик несогласно махнул рукой, - люди без оленя хорошо не живи, пропадай быстро. Моих оленей бери, хорошо живи.
Тронутый заботой и добротой, Корней не стал спорить с дедом.
Ягельные поля вокруг стойбища истощились, и эвенки через три дня свернули закоптелые берестяные покрышки с жердей чумов, сложили их на грузовые нарты. Женщины упаковали утварь в кожаные и берестяные вьюки, водрузили на спины верховых оленей сёдла - мягкие подушечки, крепко притянули к бокам сыромятные подпруги. Навьюченные грузовые олени вытянулись в длинную шеренгу. Среди них выделялись два с люльками из которых поглядывали самые младые представители кочевого племени.