Скобелев, или Есть только миг…
Шрифт:
Он нещадно разнёс Тутолмина за казаков, обязанных обеспечивать артиллеристов снарядами, обсудил с полковником Паренсовым, почему до сей поры не атакует Лашкарев, наспех выпил полкружки водки у кубанцев и, вскочив на приведённую Млыновым запасную белую лошадь, вновь помчался вдоль залёгшей цепи, выводя из себя турецких стрелков. А генерал Лашкарев не атаковал, Коломенский полк не появлялся, и князь Шаховской уже с крайним напряжением сил выдерживал прежний темп наступления.
4
– Русские бросили в брешь
– Глупцы, – усмехнулся турецкий полководец. – Вот уж истинно: если Аллах решил кого-то наказать, он начинает с головы. Снимите резервы с Гривицких высот. Русские там выдохлись, пусть себе врываются в редут. Все таборы – против Зелёных гор. Бейте Белого генерала, пока он не выронит ключей от Плевны.
Случилось так, что Скобелев, предчувствуя, что вот-вот затопчется на месте Шаховской и стремясь облегчить ему задачу, тоже отдал приказ об атаке, и встречный штыковой бой развернулся на топких берегах Зеленогорского ручья. Противники то переходили его, то пятились, то дрались прямо в воде, и ручей на много вёрст нёс вниз горячую кровь. Скобелев приказал Паренсову водрузить знамя на зарядный ящик, оставил в охранении наспех собранный из легкораненых взвод и велел Петру Дмитриевичу лично взорвать знамя в случае прорыва турок. Он бросил в бой все, что у него было, вплоть до обозников и музыкантов.
Спешенные казаки Тутолмина дрались в одной цепи с пехотой, и только осетины князя Джагаева, затаившись за обратным скатом высоты, стояли в конном строю. Это был последний резерв Скобелева, его единственная ударная сила и единственный шанс прикрыть артиллерию, если турки выдержат штыковой удар и перехватят инициативу.
– Смотри сам, князь, когда ударить, – сказал он подъесаулу Джагаеву. – Не промахнись, мне некогда приказывать будет.
– Ударю, ваше превосходительство. Не беспокойся, пожалуйста, мы умеем ждать.
Турецкие пушки упорно громили жалкую скобелевскую артиллерию. Донская батарея отвечала лишь одним орудием: три прямых попадания выбили её батарейцев. Лишь штабс-капитан Васильков ещё огрызался, но всего двумя орудиями из четырех. Как раз возле его батареи куряне подались назад, и двойная турецкая цепь сверкала штыками в двадцати саженях от орудийных стволов.
Скобелев метался по всему фронту, подбадривая солдат не столько криком – в хрипе сотен глоток, лязге оружия, стонах раненых и грохоте орудий любой крик тонул, как в пучине, – сколько самим своим появлением. Его всегда видели сквозь дым, пыль, грязь и кровь. И, видя, верили, что нет сил, способных сломить их в этом бою.
Но турки упорно продолжали нажимать: их свежие таборы выкатывались из-за виноградников, умело сменяя расстроенные цепи. Уже солдатские рубахи и кубанские черкески потемнели от пота, уже невыносимо ломило плечи, уже подрагивали колени и пересохшие глотки жадно хватали пропитанный пороховой гарью воздух, а бою этому не видно было конца.
Капитан Васильков в чёрной от грязи и копоти нижней рубахе работал и за прислугу, и за наводчика при двух орудиях. Скобелев подскакал, когда Васильков с тремя артиллеристами, хрипя от натуги, вкатывали на позицию сбитую близким разрывом пушку. Спрыгнув с коня, навалился плечом.
– Снаряды тебе доставили?
– Мерси, генерал…
– Турки в двадцати саженях. Тебе что, глаза запорошило? Не дай Бог, ворвутся на позицию, банниками отбиваться будешь?
– Пусть врываются – картечью отброшу. У меня два орудия наготове.
– А чего же сейчас не стреляешь?
– Некому стрелять, я тут – сам пятый. Дай Бог, ещё хоть парочку турецких пушечек развалить.
– Ну, гляди. Пушки туркам не отдай.
– Живым не отдам. А с мёртвого взятки гладки.
– Спасибо, солдат!..
Это была высшая похвала в устах Скобелева. И офицер, хоть однажды названный Скобелевым солдатом в бою или после боя, помнил об этом всю жизнь, с гордостью рассказывая о высокой чести детям и внукам.
Тощий фронт русских, не растеряв моральной упругости, гнулся, а кое-где и пятился под неослабевающим напором аскеров. Особенно начало осаживать левое крыло: правда, осаживать без разрывов, сохраняя чувство плеча и не поддаваясь панике. Заметив это, Скобелев метнулся туда, перескакивая через ползущих раненых.
– Держись, ребята! Держись, иду!..
Он не проскакал и половины пути, когда из-за склона на бешеном аллюре в полном зловещем молчании вылетели осетины. Солнце играло на бесценных кавказских клинках, кони, хрипя, мчались намётом через изрытое, залитое кровью поле. Турки не успели развернуться, чтобы встретить атакующую конницу дружным частоколом штыков, и началась рубка пехоты со спины. Шашки сверкали в воздухе, опускаясь на головы, плечи, руки…
Сабельный удар осетин был столь внезапен, столь стремителен и жесток, что турки побежали. Побежали не только те, на которых обрушился этот страшный удар, – побежали все. Бежали, бросая оружие, из последних сил стремясь под защиту виноградников. Осетины метеором промчались вдоль всего фронта, опрокинули его и, развернувшись, тут же исчезли за высотой.
– Вперёд! – крикнул Тутолмин. – Сейчас вышибем…
– Нет, – выдохнул Скобелев, ощутив давящую боль в груди. – Там не удержимся. Отводи солдат на гребень. Пусть передохнут, у них же сил нет. И у меня тоже…
Турки ещё не успели опомниться, и Тутолмин отвёл солдат. При отходе забрали раненых, но Тутолмин лично – уже под пулями – проскакал вдоль ручья, приглядываясь, не забыли ли кого, и только тогда доложил:
– Раненых подобрали. Сам проверил.
– Держи гребень до последнего. Я – к Шаховскому. Кажется, он ломит уже по инерции.
Скобелев упорно продолжал верить в победу. Даже если Лашкарев так и не ударит туркам в спину, свежий Коломенский полк и ещё одно усилие войск Шаховского заставят Османа-пашу искать резервы, а значит, тасовать таборы. И тогда – Скобелев был свято убеждён в этом – его маленький, уверовавший в свои силы отряд пройдёт эти три сотни саженей, ворвётся в предместье, сомнёт турок и на их плечах вкатится в город. Это был последний, но ещё вполне реальный шанс, и Скобелев, не дав себе ни секунды отдыха, вскочил на коня и помчался к Шаховскому.