Скользя во тьме
Шрифт:
— Как и всем нам. — Это было первое, что сумел произнести Боб Арктур; каждое слово будто с трудом отрыгивалось.
— Именно так я ему и сказала, — подхватила Донна. — Я это особо подчеркнула. Мы все в одной лодке, и других это не обламывает. А он сказал: «Ты не знаешь, что я видел. Ты просто не знаешь».
Спазм буквально пронизал Боба Арктура. Когда судороги немного отпустили, он выдохнул:
— Он… рассказал, как это выглядело?
— Искры. Целый град искр. Типа как телевизор рванет. Искры поднимались по стене, летали в воздухе. А весь мир, куда ни глянь, был одно живое существо. И не было ничего случайного: все на свете соответствовало одно другому и случалось по причине, ради достижения некой цели в будущем. А потом он увидел дверной проем. Примерно неделю он видел его везде — у себя в квартире,
Вскоре Боб Арктур спросил:
— А что было по ту сторону?
— Он сказал, — ответила Донна, — по ту сторону был другой мир. Он мог его видеть.
— И он… так туда и не вошел?
— Так я же и говорю. Потому он и расколотил к чертовой матери все у себя в квартире. Ему даже не пришло в голову туда войти. Ему просто нравился дверной проем, а потом он уже его видеть не мог, и было слишком поздно. Проем открылся для него на несколько дней, а потом закрылся и пропал навеки. Он снова и снова принимал целую кучу ЛСД и этих водорастворимых витаминов, но так больше и не увидел проема — так никогда и не нашел нужную комбинацию.
— А что было по ту сторону? — снова спросил Боб Арктур.
— Он сказал, там была вечная ночь.
— Вечная ночь!
— Там был лунный свет и вода — всегда одно и то же. Ничто не менялось и даже не двигалось. Чернильно-черная вода и берег — пляж на острове. Он был уверен, что это Греция — Древняя Греция. Он так прикидывал, что дверной проем был слабым звеном во времени и что он видит прошлое. А потом, позднее, когда он уже не мог видеть проема, он словно без конца катил по шоссе среди всяких грузовиков — и от такой жизни просто осатанел. Он сказал, что не может выносить весь этот шум и суматоху — как все кругом носятся взад-вперед лязгают и звенят. Но так или иначе, он не мог прикинуть, зачем ему показали то, что показали. Он всерьез верил, что это был Бог и что это был дверной проем в следующий мир, но в конечном итоге ничего, кроме каши в голове, это ему не принесло. Дальше он уже просто не выдерживал. Всякий раз, как он с кем-нибудь встречался, он очень скоро начинал рассказывать, как он все-все потерял.
— И я тоже, — промолвил Боб Арктур.
— Там, на острове, была женщина. Не так, чтобы совсем женщина — скорее статуя. Он сказал, это была Афродита Киренаикская. Она стояла там в лунном свете — бледно-мраморная и холодная.
— Ему следовало войти в проем, пока у него был шанс.
— У него не было шанса, — возразила Донна. — Это было обещание. Обещание чего-то лучшего. В далеком будущем. Наверное, после того, как он… — Она замялась. — После его смерти.
— Он лопухнулся, — заключил Боб Арктур. — Ты получаешь один шанс — и это все. — Он снова закрыл глаза от боли, и пот заструился по его лицу. — Хотя откуда паленым мозгам это знать? Что мы вообще знаем? Мы все? Не могу говорить. — Он отвернулся в темноту, дрожа и подергиваясь.
— Нам просто анонсы показывают, — сказала Донна. Она обняла Боба Арктура и крепко к нему прижалась, покачивая его взад-вперед. — Чтобы нас поддержать.
— Ты это и пытаешься делать. Со мной, сейчас.
— Ты хороший. С тобой заключили скверную сделку. Но жизнь для тебя не кончена. Я очень тебя люблю. Я хочу… — Дальше Донна молча продолжала прижимать к себе Боба Арктура — во мраке, что поглощал его изнутри. Брал верх, даже когда она его обнимала. — Ты добрый и хороший, — сказала она затем. — Все это страшно несправедливо. Но так должно быть. Постарайся дождаться конца. Когда-нибудь, очень нескоро, ты снова будешь видеть так же, как раньше. Все к тебе вернется. — Будет возвращено, подумала она. В тот день, когда все, несправедливо отобранное у людей, будет им возвращено. Пройдет тысяча лет или даже больше, но этот день настанет, и все расчеты будут сделаны верно. Может статься, тебе, как и Тони Амстердаму, было видение
Но когда, если им повезет, он снова это отыщет, начнется процесс распознавания образов. Процесс верного сопоставления в правом полушарии. Доступный для него даже на уровне подкорки. И путешествие, столь для него ужасное, столь дорого обошедшееся и очевидно бессмысленное, будет закончено.
Свет засиял Донне в глаза. Прямо перед ней стоял мент с дубинкой и фонариком.
— Не будете ли вы оба любезны встать? — предложил сотрудник. — И предъявить мне ваши удостоверения личности? Вы первая, мисс.
Она отпустила Боба Арктура, который стал сползать вбок, пока не улегся на землю; он даже не сознавал присутствия мента, который поднялся к ним снизу, с проходящей там подсобной дороги. Достав из сумочки бумажник, Донна отозвала сотрудника в сторону, где Боб Арктур не мог их слышать. Несколько секунд мент в приглушенном свете фонарика разглядывал ее удостоверение, а потом заявил:
— Вы тайный агент федеральных органов.
— Тихо, — предупредила Донна.
— Извините. — Мент вернул ей бумажник.
— А теперь свалите, — велела Донна.
На секунду мент посветил фонариком ей в лицо, затем повернулся и направился прочь; удалился он так же неслышно, как и подошел.
Когда она вернулась к Бобу Арктуру, стало очевидно, что он так и не заметил присутствия мента. Теперь он уже почти ничего не замечал. Он едва замечал ее, не говоря уж о ком-то или о чем-то еще.
На отдалении Донна расслышала отголосок того, как полицейская машина едет по глубоким колеям подсобной дороги. Несколько то ли сикарах, то ли ящерок копошилось в сухих сорняках вокруг них. Внизу был виден световой узор Трассы-91, но звук из такой дали не доносился.
— Боб, — негромко позвала Донна. — Ты меня слышишь?
Ответа не было.
Все цепи намертво сплавились, подумала она. Сплавились и смешались. И никто уже не мог их разделить — как бы отчаянно там ни пытались. А там собирались пытаться.
— Ну, давай же. — Она потянула его наверх, стараясь поднять на ноги. — Пора начинать.
— Я не могу трахаться, — отозвался Боб Арктур. — У меня бен отвалился.
— Нас ждут, — твердо сказала Донна. — Я должна тебя вписать.
— Но что мне делать, если у меня бен отвалился? Меня что, все равно впишут?
— Тебя впишут, — заверила Донна.
Это требует величайшей мудрости, подумала она. Знать, когда применить несправедливость. Разве справедливость вообще способна привести жертву к тому, что надлежит? Как такое может случиться? Ибо на этом мире лежит проклятие, подумала Донна, и происходящее это только подтверждает. Вот оно, доказательство, прямо здесь. На каком-то глубочайшем уровне распался сам механизм, система вещей. А то, что осталось на плаву, заставляет нас делать мудрейший выбор из всевозможных гнусностей и подлостей. Делать выбор и действовать. Должно быть, это началось тысячи лет назад. Но теперь это уже просочилось в природу всего на свете. И, подумала она, в каждого из нас. Мы даже не можем просто повернуться или открыть рот, а уж тем более что-то решить, не делая этих гнусностей и подлостей. Меня не волнует, с чего это началось, когда и почему. Я просто надеюсь, подумала она, что это когда-нибудь кончится. Как с Тони Амстердамом; град ярких искр вернется, и теперь уже мы все его увидим. Узкий дверной проем — и покой по ту сторону. Статуя, море и то, что кажется лунным светом. Но ничего суетящегося — ничего, что нарушает покой.