Скопин-Шуйский. Похищение престола
Шрифт:
— Согласен.
— Ну вот. Собираемся в поход, может, еще до снега удастся взять Смоленск.
О последней фразе Сигизмунд потом пожалел не однажды, когда почти на два года увяз под Смоленском. А как хорошо задумывалось.
11. Как все было
Скопин-Шуйский умывался за шатром, Фома сливал князю из ковша холодную воду, держа в другой руке холщовое полотенце.
— Что там ночью за шум был, Фома?
— Да прибыли гонцы из Троицы и от Вышеславцева. Я их на ночлег устраивал.
— Из Троицы кто
— Монах какой-то. Как добрался, ума не приложу. Худющий, кожа да кости. Дунь — улетит.
— Ты хоть догадался покормить?
— Ночью-то? Михаил Васильевич, о чем вы?
— Голодного человека можно и ночью покормить, запомни, Фома — ума полная сума.
— Кого первого звать, Михаил Васильевич?
— Зови монаха и неси два горшка каши, ему и мне. Как его звать?
— Монаха-то? Отец Герман.
Монах действительно явился в шатер тенью бесплотной.
— Садись, отец Герман, — пригласил Скопин. — Позавтракай со мной.
— Благодарю тебя, пресветлый князь, — перекрестился гость и, побормотав молитву, сел за столик. Ел неспешно, хотя видно было, что это давалось ему с трудом.
Скопин не стал расспрашивать: пусть поест человек. Когда монах управился с кашей, предложил ему:
— Выпей сыты, отче. — Монах сам налил себе сыты, выпил. Отер темной ладонью усы, бороду.
— Спаси Бог тебя, Михаил Васильевич.
— Ну теперь рассказывай, отец Герман, — сказал Скопин.
— Пресветлый князь, боле года как осаждают нашу Троицу поляки. Изнемогаем мы, силы иссякают. Великий урон несем не только от пушек и пищалей супостатов, но и от болезней. Мрет народишко.
— Кто воеводствует у вас?
— Воевод-то двое, батюшка, да их мир не берет. Все в ссоре меж собой.
— С чего это вдруг? Враг общий, а они в ссоре.
— Да первый воевода князь Долгорукий-Роща обвинил казначея Девочкина в сношеньях с Сапегой. В общем, в измене, а второй воевода Голохвастов вступился за него.
— Он действительно изменил, казначей-то?
— Бог его знает. Не хочу брать грех на душу. Но Долгорукий его заарестовал и вельми пытал жестоко. Голохвастов заступился и архимандрит тоже. Но Долгорукий остался на своем.
— Ну и сознался Девочкин в измене?
— Кабы так. Умер на пытке бедный Иосиф, царство ему небесное.
— М-да, — вздохнул Скопин, — последнее дело — невинного казнить.
— Эдак, эдак, батюшка, — согласился грустно монах. Князь понял, что и он не верит в измену казначея Девочкина.
— Фома, — обернулся Скопин к Кравкову, — позови мне Жеребцова.
Когда вызванный явился, Скопин указал ему на свободный стул у стола:
— Садись, Давид Васильевич. Вот посланец из Троице-Сергиевой лавры. Они уже год в осаде сидят. Изнемогают. Надо пособить им.
— Как велишь, Михаил Васильевич.
— Поведешь свой полк к Троице.
— Весь?
— Да, всю тысячу.
— У меня осталось девятьсот человек, Михаил Васильевич.
— Возьми с собой боезапас и, что не менее важно, какие-никакие продукты. У них там и с этим плохо. Прорвешься в Троицу, поступишь под команду князя Долгорукого, передай ему от меня приказ, нет не приказ — просьбу держаться доколе возможно. Скажи ему, удерживая, возле Троицы Сапегу, он облегчает жизнь Москве. Я потом еще пришлю подмогу. Отец Герман, — обернулся Скопин к монаху. — А как Долгорукий узнает, что пришла помощь?
— Мы договорились. Я на условленном месте раскладываю три костра рядом. Это будет означать, что в полночь следующей ночи мы пойдем на прорыв на Святые ворота, они нам их отворят.
— Ну что ж, неплохо придумали. Передай Долгорукому, что я готов еще помочь, но что обязательно должен быть гонец от него с письмом.
— Хорошо, Михаил Васильевич. И еще просьба к вам, пусть помимо продуктов возьмут ратники соли побольше. У нас ни крупинки давно уж нет, оттого, наверно, и скорбут [66] усилился, многие мрут от него.
66
Скорбут — цинга.
— Давид Васильевич, слышишь?
— Слышу, Михаил Васильевич.
— Бери как можно больше соли.
После решения вопроса с Троицей, к князю Фома впустил посланцев Вышеславцева. Их было двое.
— Ну что хорошего у Никиты Васильевича? — спросил Скопин.
— Есть и хорошее, и не очень, князь. Уже сообщали тебе о взятии Пошехонья и Рыбинска?
— Да, я знаю.
— Приведя их к присяге, воевода Вышеславцев собрал там 60 тысяч ратников.
— Ай молодец, Никита Васильевич.
— И пошел на Ярославль, на пути мы встретили воеводу Тышкевича и разбили его наголову. Продавцы, пред тем отбившие несколько приступов Лисовского, впустили нас в город и присягнули царю Василию. А вот Углич не устоял перед Сапегой.
— Покорился?
— Какое там. Вот Михайлов — сторож дьячей избы уцелел. Пусть он расскажет. Говори, Евдоким.
— Эх, как говорить-то? — закряхтел мужик. — Кажин раз как вспомню, сердце заходится. У нас в Угличе-то сорок тыщ человек проживало. Да. Когда Сапега пришел, все, значит, из земляного города и из стрелецкой слободы сбежались в крепость. Думали отсидеться. А он-то — Сапега приказал ломать домы посадские и забрасывать ров, что вокруг крепости был. И ведь закидал злыдень, восьмисаженный ров закидал, а там и выше намостил. Ударил из пушек, стена-то сосновая, в щепки. Ворвались в город, и пошла резня. Никого не велел щадить: ни старых, ни малых. А там в крепости-то народу сбилось — море. Косили, ровно траву, людей. — Голос рассказчика пресекся, и он умолк, боясь разрыдаться.
Скопин, нахмурившись, молчал, не торопил несчастного. Кивнул Кравкову, тот понял, налил воды, поднес угличанину.
— Выпей, Михайлов. Полегчает.
— Это он за Троицу мстил Угличу, — сказал Скопин. — Там не смог ничего, так тут отвел свою черную душу на угличанах. А вы были там? — спросил гонца Вышеславского.
— Были, князь. Весь город трупами завален, неделю на костях стояли, пока всех не захоронили. Из двенадцати монастырей десять сожжены, убиты два архимандрита, восемь игумнов, монахов и монашек более тысячи.