Скопин-Шуйский. Похищение престола
Шрифт:
Послы стали откланиваться, Мстиславский кивнул подьячему:
— Семен, проводи ясновельможных. Да не дай кому в обиду.
— До ворот? — спросил подьячий.
— До ворот Посольского двора.
Когда подьячий воротился во дворец, думцы уже разошлись, но Мстиславский ждал его.
— Ну как они? — спросил князь.
— О-о, Федор Иванович, они так костерили нас.
— Кого?
— Всех.
— А государя?
— И про царя тоже нехорошо говорили.
— Как?
— Да язык не поворачивается.
— А ты поверни, поверни, Семен.
— И чертом обзывали,
Мстиславский, втайне претендовавший на престол, а оттого не любивший Шуйского, с удовольствием передал ему отзывы польских послов по его адресу.
— Что, так и говорили: чертов царь? — спросил, морщась, Шуйский.
— Так и говорили, государь.
— Ну так вели им вполовину сбавить прокорм.
— Взвоют ведь они, Василий Иванович.
— Пусть повоют. А станете объявлять убавку, скажите за что: за непочтение к престолу, скажите, мол, за такие слова у нас языки отрезают. Ишь ты, срамословы выискались. Да велите готовить наших послов. Кого Дума предлагает?
— Мы решили послать князя Григория Волконского с дьяком Ивановым Андреем.
— Потянет ли такие расходы Волконский, он же беден как церковная крыса?
— Мы решили дать ему вспомоществование из казны.
— Сколько?
— Триста рублей.
— Ну коли так, я не против. Но на будущее посылайте более состоятельных, Федор Иванович.
— Учтем, государь. Но князь Григорий и дьяк Иванов тем подходящи, что замежными языками владеют. И польским, и немецким.
— Хорошо, хорошо. Но перед отправкой пусть ко мне явятся за наказом.
Убавка корма вполовину весьма не понравилась в польском посольстве. Гонсевский написал в Думу на имя Мстиславского протест, в котором не преминул вместе с жалобой на скудость стола пригрозить будущему русскому посольству: «…мы не можем поручиться за их безопасность, ибо братья убитых в Москве поляков отмстят за своих».
Мстиславский призвал Татищева:
— Послушай, Михаил Игнатьевич, ты знаешь, как говорить с поляками, поезжай к ним. Ответь вот на этот протест изустно. Не хочу я писать им. Да вот сунь им под нос переписку Лжедмитрия.
Татищев, явившись к полякам, отвечал им:
— Убавка в кормовых вам сделана из-за того, что вы оскорбляли государя.
— Как? Когда? — воскликнул Гонсевский.
— Ах, пан Александр, вам бы самому об этом помнить надо. Вы ж его срамили меж собой. А у стен тоже уши есть.
— Ерунда какая-то, — пробормотал посол, но Татищев догадался: вспомнил поляк.
— И вот у нас есть переписка Лжедмитрия с королем и папой римским. Вы хотели у нас католичество ввести, православие уничтожить, а на это русский народ никогда не согласится, пан Александр. Никогда. А что касается вашего отпуска, то государь сразу же вас отпустит, как только воротятся из Польши наши послы.
— Но мы подчинены не вашему царю, а нашему королю. Мы выедем, никого не спрашивая.
— Не советую, пан Гонсевский. Наши люди столь обозлены на вас, что могут растерзать вас еще в Москве. Так что лучше оставайтесь под нашей охраной, ясновельможный Александр Иванович.
Выслушав Мстиславского о переговорах Татищева с послами короля, царь распорядился:
— Дабы не возникало у поляков желания сбежать, отправьте Мнишека с дочерью и сыном в Ярославль тоже под охрану стрельцов. Дальше запрячем, ближе возьмем. Часть поляков, кроме послов, в Кострому угоните, в Ростов, чтоб не объедали Москву те.
А через два дня у Шуйского появились послы князь Волконский и дьяк Иванов, чтобы выслушать наказ царя перед отъездом.
— Вам надлежит объяснить в Польше недавние события, случившиеся у нас, — заговорил Шуйский. — Объясните им сначала, отчего случился успех самозванцу. Все случилось от злобы народа на царя Бориса, потому что он правил сурово, а не по-царски. И все хотели избавиться от Годуновых, сие и послужило причиной успеха самозванца.
— А как, государь, велишь рассказывать о его гибели? Они же могут спросить.
— Скажите, что царица Марфа и великий государь наш Василий Иванович, бояре, дворяне, всякие служилые люди богоотступника, вора, расстригу Гришку Отрепьева обличили всеми его злыми богомерзкими делами, и он сам сказал пред великим государем нашим, что он есть прямой Гришка Отрепьев, и за те его злые богомерзкие дела, осудя истинным судом, весь народ московского государства его убил.
— Но, государь, — попытался заметить Волконский, — как мог весь народ убивать одного человека?
— Не умничай, Григорий, как я тебе говорю, так и рассказывай. И не забудьте привезти мне грамоту от короля с поздравлением моего восшествия на престол.
— Не забудем, государь, — пообещал Волконский.
— Ступайте. Берите грамоты и вперед, — махнул легкой ладонью Шуйский.
3. Воевода Иван Болотников
Князь Шаховской не скрывал своей радости по случаю прибытия посланца от Дмитрия Ивановича, хотя, конечно, знал, что это за «Дмитрий». Но никогда никому вслух не говорил. Дмитрий ему нужен был для натравливания черни на Шуйского — этого горбоносого «лешего», нежданно-негаданно захватившего русский престол. Чем князь Шаховской хуже князя Шуйского? Он даже лучше этого «лешего», осанистее, выше на голову и моложе в конце концов. Ему б шапка Мономаха в аккурат пришлась, а не налазила бы как у «лешего» на горбатый нос. Где справедливость?
— Это прекрасно, это прекрасно, — приговаривал князь Шаховской, читая письмо Дмитрия. — Наконец у государя появился свой воевода.
Закончив чтение, он пригласил Болотникова к столу:
— По этому случаю, Иван Исаевич, надо осушить по чарке, как смотришь?
— Да неплохо бы, — согласился воевода, — то глотка в пути пересохла.
После первой же чарки Шаховской сразу же приступил к делу:
— Знай, Иван, Путивль всегда был предан Дмитрию Ивановичу. Всегда. И несмотря на то что на Москве сел Шуйский, Путивль присягнул царю Дмитрию. И не он один, на стороне Дмитрия Чернигов во главе с князем Телятевским. И вся Северская Украина настроена против Шуйского. Она вроде бы затихла, притаилась, но чиркни кремнем, от первой же искры вспыхнет, и тогда Москве несдобровать. И эту искру вышибешь ты — царский воевода.