Скопин-Шуйский
Шрифт:
А великий царский гетман неудержимо шел вперед, рассылая свои грамоты, с призывным кличем на сильных, знатных и богатых. «Вы все (говорили его грамоты), боярские холопы, побивайте своих бояр, берите себе их жен и все достояние их — поместья и вотчины! Вы будете людьми знатными! И вы, которых называли шпынями и безыменными, убивайте гостей и торговых богатых людей, делите между собою их животы! Вы были последние, теперь получите боярства, окольничества, воеводства! Целуйте все крест законному царю Димитрию Ивановичу!»
И на
Едва Калузин въехал в Рязанскую область, как узнал, что рязанцы головой встали за царя Димитрия под предводительством Захара и (главным образом) Прокопия Ляпунова, тех самых Ляпуновых, которые под Кромами при царе Борисе поклонились всей землей Димитрию.
Ваня, торопясь в Москву, поручил все же верным людям развести приказ Михаила Васильевича по его вотчинам для сбора ратных людей. Сам он не надеялся уже на успех и думал, что и Михаил Васильевич не станет теперь поддерживать своего дядю, когда против него восстала вся земля.
Тревожное, напряженное ожидание царило в Москве, начиная от царского дворца и кончая последней слободской хибаркой. Никто не ждал ничего хорошего.
Царь сидел у боярина Буйносова вместе со стариком Мстиславским, тут же, низко опустив голову, с вечной печалью на кротком, прекрасном лице, сидела его невеста Екатерина Петровна.
Царь хотел ее присутствия. Его красные подслеповатые глаза загорелись при взгляде на молодую красавицу… Расчетливый и скупой, он ничего не жалел для своей красавицы невесты, и его старое сердце трепетало, когда он видел на ее лице радостную, ласковую улыбку при каком-нибудь драгоценном подарке.
Сегодня царь был весел. Утром известный чародей, не то немец, не то еврей, по имени Равоам, предсказал ему скорое окончание смут и наследника Михаила. И старый царь лелеял мысль о близкой свадьбе и рождении желанного Михаила.
Равоам был известен по всей Москве как чародей и чернокнижник. Он прибыл, как и Фидлер, из Кенигсберга при царе Борисе в качестве тоже аптекаря и лекаря, но потом, как говорили на Москве, продал свою душу черту. Всем было известно, что он предсказал царю Борису появление Димитрия, за что был бит кнутами и посажен в острог. Но когда Димитрий действительно появился, Борис вспомнил о нем, освободил из тюрьмы и слушал его предсказания до самой смерти. Суеверный Василий тоже приблизил его к себе.
Из всех присутствующих только один царь сегодня, вопреки недавней неуверенности, был бодр, весел и исполнен радостных надежд. Екатерина Петровна несколько раз порывалась уйти чуть не со слезами на глазах, но ее удерживало присутствие царя и строгий взгляд отца. В присутствии любимой невесты ободренный утренним предсказанием обыкновенно угрюмый царь был разговорчив, ласков, и так как он славился своим умением говорить красноречиво и вкрадчиво, то его с удовольствием слушали и Мстиславский и Буйносов.
Екатерина Петровна не слушала царя. Сегодня она была у Головиной, видела там князя Михаила с матерью и слышала иные речи. Там все были сосредоточены и печальны, там готовились к великому делу, там воистину любили Русь. Сердце Екатерины Петровны невольно билось сильнее, когда она вспомнила молодого князя и его горячие речи. И вдвое тоскливее ей было здесь среди трех стариков, из которых один готовился быть ее мужем. Слезы подступали к ее глазам.
— Вот, хвала Богу, — говорил царь, — укротим мятежников, устроим царство да и отпразднуем свадебку.
— Исполать тебе, великий государь, — проговорил Мстиславский, — пора бы твоим воеводам и весточку о себе прислать.
— А все же, государь, следовало тебе племянника твоего послать на воров, — заметил Буйносов.
— А здесь бы кто оставался? — ответил царь. — Да и молод еще Миша…
Княжна Катерина еще ниже опустила голову,
— А теперь, князь, благодарствуй, отдохнул у тебя часок да и к делам…
С этими словами он поднялся с места. Он отечески поцеловал в голову княжну, обнял Буйносова и, сопровождаемый им и Мстиславским, вышел на крыльцо. Буйносов и Мстиславский под руки свели царя с крыльца и усадили в крытый возок.
Царский возок медленно ехал по улицам Москвы, окруженный небольшим отрядом царской охраны Маржерета. Француз-авантюрист находил пока для себя выгодным служить царю, платившему ему щедро и без задержки.
Проезжая мимо дома Афанасия Власьева, где жил пан воевода с Мариной, царь выглянул из возка. В доме не было огней. На дворе царила тишина. Как статуи неподвижно стояли у ворот двое стрельцов. Весь дом, казалось, был погружен в глубокий сон. Этот дом, тюрьма бывшей царицы, и днем и ночью тревожил воображение царя. Он был уверен, что в его таинственном безмолвии что-то готовится для него…
«Пора, пора их куда-нибудь отправить с глаз долой», — подумал Василий Иванович.
И снова неотвязные заботы и черные мысли налетели на него. Царь тяжело вздохнул и, крестясь, прошептал: «Помилуй мя Боже!» Но если бы в эту минуту он мог заглянуть внутрь дома, в покои царицы, он не проехал бы мимо… Окна спальни царицы были плотно завешены тяжелой материей, чтобы ни один луч света не проник на улицу. В этой комнате, кроме Марины и пана воеводы, были еще Ануся, Хлопотня, красавица Оссовецкая, словно застывшая в своей скорби, и вечно волнующаяся панна Казановская. И все эти лица с напряженным вниманием слушали стоящего перед ними человека, одетого как торговый гость. Но благородство осанки, выражений и жестов ясно обнаруживали рыцаря и вельможу.