Скопин-Шуйский
Шрифт:
Взволнованный Головин замолчал. Скопин поднялся с места. Его лицо просветлело, и, подняв к небу ясные, сверкающие глаза, он произнес:
— Царь для Руси, а не Русь для царя. Господи, видишь сердце мое. Для укрепления трона его и для устроения Руси я иду! Я иду, если даже он запретит мне. Я иду! Прав ли я, матушка?!
— Прав, — твердо ответила Марья Ефимовна, — но, совершив подвиг свой без ропота, положи голову на плаху, коли царь захочет этого!
— Нет! Вернись царем всея Руси! — страстно крикнул Головин.
— Молчи! —
Попрощавшись с матерью и невестой, он уехал вместе с Головиным во дворец.
В это же утро, за несколько минут до его приезда, царь принимал другого гонца из калужского стана, присланного князем Димитрием. Этот гонец привез от царского брата письмо, что отчаиваться нечего, что еще есть надежда на победу, и чтобы царь ни за что не посылал к войску князя Михаила, потому-де, что он может замутить все войско, что его почитают выше царя, как Давида выше Саула, и открыто говорят, что Скопин захочет, то и сделает с царем, а захочет, так и сам сядет на престол…
Это письмо сильно напугало царя Василия. Он сам видел народную любовь к Скопину, сам видел решимость князя, когда он помимо его воли взял на себя воеводство над войсками, и робел перед своим племянником. Кроме того, в предсказанье Равоама он под влиянием брата видел намек на Михаила Скопина.
Царь сейчас же послал за Равоамом. Долго сидели они запершись, царь запретил принимать кого бы то ни было. Когда уходил Равоам, царь, видимо, был заметно успокоен, а на зловещем лице Равоама играла недобрая улыбка.
Прямо от царя Равоам отправился к своему приятелю Фридриху Фидлеру и застал его за мирным занятием в его маленьком садике. Фидлер со своей красавицей дочерью Фанни сажал цветы, пользуясь ясным весенним днем. С засученными рукавами, в белом переднике, Фидлер казался мирным садовником. Лицо его сияло любовью, когда он глядел на Фанни, и он с ласковою улыбкою слушал ее веселый лепет. В эти минуты никто не узнал бы в нем страшного кенигсбергского аптекаря, кому многие были обязаны долгожданным наследством, смертью соперника или соперницы или нелюбимого мужа и нелюбимой жены…
Увидя Равоама, он слегка нахмурился, недовольный, что прервали его мирные занятия, и тотчас отослал домой Фанни. Ему не нравились взгляды, какие бросал на дочь его достойный товарищ. Они тесно были связаны и жили, по-видимому, добрыми приятелями, но больше всего на свете боялись друг друга. Фидлер завидовал близости Равоама к царю, а Равоам — богатству Фидлера, его большой практике и страстно мечтал о его дочери.
— Что? — спросил Фидлер.
— Дело! — коротко ответил Равоам. — Пойдем куда-нибудь, поговорим.
Фидлер привел его в каморку, в которой некогда лежал раненый Вышанский.
— Хочешь заработать несколько тысяч флоринов, вотчину и каждый год из царской казны триста тысяч рублей? — спросил Равоам.
У Фидлера даже дух захватило. Он широко раскрытыми глазами глядел на Равоама.
— Как? — едва пролепетал он.
— Для этого тебе надо ехать в Калугу.
Лицо Фидлера исказилось ужасом.
— Никакая опасность не угрожает тебе.
— Что же я должен делать в Калуге? — нетвердым голосом спросил Фидлер.
Равоам помолчал и потом начал шепотом:
— Великий гетман болен, он едва сидит на лошади, ты должен его вылечить, — со зловещей улыбкой закончил он.
Фидлер пристально посмотрел ему в глаза и по выражению хищных, жестоких глаз понял, чего от него хотели. Его лицо приняло зеленоватый оттенок, глаза беспокойно забегали по сторонам, и он стал заметно дрожать…
— Никакая опасность не угрожает тебе, — повторил Равоам. — Ты с опасной грамотой пройдешь через царское войско и, как перебежчик, явишься в Калугу. Я говорю тебе, что гетман болен.
Фидлер молчал, взвешивая в уме выгоды и опасности предложения. Как все отравители, он был труслив, но, подумав, он пришел к убеждению, что опасность очень невелика. В продолжение суток, когда будет выздоравливать гетман от той болезни, которая называется жизнью, он успеет скрыться, а там целое богатство…
На душе у Фидлера прояснилось. Единственное, что тревожило его, это как он оставит Фанни, но, подумав, он решил и этот вопрос. На время отсутствия он устроит ее у соседа сапожника Иоганна, кстати, и Фанни любит эту тихую семью, состоящую из скромного Иоганна, жены его, толстой Матильды, и двух пузатых детишек: Карла и Макса. Лицо Фидлера совсем прояснилось, и он ответил:
— Я еду!
— Сегодня ночью я зайду за тобою, — произнес, вставая, Равоам, — царь хочет видеть тебя сам…
Фидлер подозрительно взглянул на приятеля.
— Он даст тебе деньги и свое царское слово.
«Это вернее», — с облегчением подумал Фидлер.
Царь принял Скопина очень ласково, вздохнул, что племянник оставляет его одного в Москве в такое время, и охотно изъявил согласие на его отъезд. Но при этом просил его пробыть несколько дней, собрать отряд.
— За тобой, Миша, вся Москва тронется, бери кого знаешь, — закончил царь.
И хотя Скопин думал, что ему нельзя терять ни минуты, он все же согласился с царем. Ему все больше хотелось явиться к Калуге со своими людьми, чем одному.
V
Глубокою ночью шли Равоам и Фидлер по улицам. Фидлер робко следовал за своим товарищем. Его пугал даже шум его собственных шагов. А идти было небезопасно. На некоторых улицах пьяные сборища громко вопили в честь царя Димитрия, проклиная Шубника, задевали проходящие дозоры стрельцов и часто вдруг совершенно неожиданно кричали в честь князя Михаила, когда встречные стрельцы говорили, что их послал князь Скопин.