Скорость тьмы
Шрифт:
— Мои дни были наполнены встречами, развлечениями, поездками, а ночью ко мне подбирались кошмары. Снились папа и мама. Будто они находятся в черной безвоздушной пустоте, переворачиваются, как космонавты, хватаются друг за друга руками, а их перевертывает, крутит, несет, и они умоляют меня, беззвучно кричат, просят, чтобы я их спасла. Я боялась ночей, проводила их в кабаре, в богемных компаниях, и одному Богу известно, что я творила.
Однажды случайно забрела в маленький букинистический магазинчик и среди ветхих книг и безнадежно устаревших справочников нашла дореволюционный журнал: «Русская провинция». И там рассказ о Молоде. Чудесные фотографии домов и улиц, усадеб и монастырей. Послушницы косят высокую, по пояс траву. Дощатые барки с хлебом плывут под парусами.
Ольга Дмитриевна умолкла, глядя на Ратникова неуверенно и тревожно, словно опасалась, не отпугнула ли его своей исповедью и своими признаниями, ни показалась ли потерявшей разум кликушей. Но он продолжал ее слушать. Хотел угадать ее состояния. Больше узнать о ней, постичь ее мечту, стать соучастником ее замысла, ее поэтической, невыполнимой фантазии, в котором она искала для себя утоления. Недоступность мечты и невыполнимость фантазии не отпугивали, а влекли. Разве и он, Ратников, не был мечтателем? Не стремился одолеть наступление тьмы, преобразить гибнущий мир, внести в бессмысленное бытие осмысленную волю и дерзкую мысль? Подвигнуть сонный безвольный народ к великой работе и творчеству?
— Как воскресить Молоду? Как поднять русскую Атлантиду? — он побуждал ее продолжить рассказ, слыша слабые звоны воды, глядя на солнечную, залетевшую в каюту рябь. Катер качался, сносимый ветром, медленно поворачивался. Ее лицо обращалось к солнцу и снова погружалось в голубоватую тень. Кругом скользили лучи, летели далекие птицы, плескались невидимые рыбы, и голова его сладко кружилась.
— Еще не знаю, как воскресить Молоду. Знаю, что в нашу русскую жизнь ведут два коридора. Один соединяет Россию с областью светлого Рая, а другой с областью тьмы. Из одного в Россию несутся лучи света, а из другого лучи тьмы. Эти сосуды пронизывают все русское время, каждое правление и царствование, каждую русскую душу. И мою, и вашу, и самого последнего злодея, и самого высокого подвижника. В райских лучах возникают русские святые и герои, строятся дивные храмы, пишутся божественные книги. Когда эти лучи озаряют Россию, мы одерживаем великие победы, создаем великое государство, достигаем вершин познания и творчества. Но потом растворяются двери тьмы, и начинает дуть черный ветер, влетают черные лучи, и все превращается в хаос. Брат убивает брата, рушатся храмы, горят книги, являются на престолах злодеи. Россия уходит в пучину, как ушла Молода…
Она говорила убежденно и страстно, словно вывела закон русской вселенной, в которой скорость света соперничает со скоростью тьмы, добро находится в вечном столкновении со злом, а периоды райского цветения сменяются временами адской беды. Смысл ее слов был менее важен, чем звук голоса, в котором его волновали оттенки печали и радости, притаившегося горя и тайного ликования. Этот волнистый, с неожиданными переливами голос напоминал колыханье воды, которая в каждом всплеске была то голубой, то розовой, отливала то синевой, словно воронье крыло, то серебром, как рыбий плавник. Этот струящийся голос завораживал его, очаровывал своей женственностью и красотой. Он находился во власти ее пленительного разноцветного голоса.
— Я уверена, можно запечатать ворота тьмы и распахнуть врата света. Усилием души исправить какой-то малый неверный знак в формуле русской жизни, но для этого надо увидеть всю эту формулу целиком, во всей ее сложности и полноте. Или молитвенным усилием запечатать скважину тьмы и тем самым перекрыть доступ тьмы в русскую жизнь, оставить в ней место только свету. Или совершить жертвенный поступок, огненное деяние, после которого врата тьмы навсегда замкнутся, и в России восторжествует один только свет. Я не знаю, какой поступок и в чем заключается жертва. Но я жду, что мне это откроется…
Ее пушистые, серые брови трепетали, словно крылья бабочки, и он не мог от них оторваться. Они погружали его в сон наяву. Ему казалось, что бабочка может взлететь и увлечь его за собой. Он послушно и преданно последует за ней по водам, по светлым пространствам, повинуясь тайной воле и власти. На него снизошло чудное оцепенение, которое он боялся нарушить. Ее слова звучали, словно в отдалении, а близко, у самых глаз, трепетали ее серые брови, и ему хотелось их коснуться губами.
— Может быть, мне откроется это знание, я выйду на берег моря, где пропала в водах Молода. Вознесу страстную молитву, принесу себя в жертву, и воды отступят. Откроются прекрасные города и селенья, в них счастливые и добрые люди, среди которых папа и мама, мои давние родичи, мои безвестные предки, и чудо воскрешения совершится.
Свет из-за облака летел по волнам, зажигая их блеском. Приближался издалека, и там где касался воды, начинало сверкать и дымиться, кипеть и бурлить, словно нерестился огромный рыбий косяк. Свет налетал, захватывая все больше воды, играя, блистая, и вдруг молниеносно накрыл яхту, ворвался в каюту, брызнул в глаза. Ратников почувствовал, как свет охватил его, наполнил сердце ликующим изумлением, ошеломляющим счастьем. Сидевшая перед ним женщина, залитая светом, была несказанно прекрасна, ее дивное лицо было драгоценным и чудным, ее волшебные руки хотелось прижать к губам и целовать и дышать на них. Хотелось следовать за ней попятам, служить ей, заслонять от напастей, окружить добром и любовью. Она была желанна, рождала в нем нежность, была самой дорогой, ненаглядной.
Он пережил преображение в свете. Оно было дано ему, как всеведение. Он чувствовал каждую ее жилку, каждое живое биение. Угадывал все ее мысли. Разделял вместе с ней все ее чувства и помыслы. Его глаза обрели необычную зоркость, так что стали различать невидимую прежде сосну на далекой песчаной круче. Видели лося, плывущего в синей воде, стеклянный бурун перед его шелковой грудью. Он слышал плеск рыбьего плавника и тонкий вскрик невидимой птицы. И все оттого, что перед ним сидела его желанная. Он смотрел на нее, зная, что будет любить ее до смерти.
Они возвратились в город в сумерках. Он отвез ее на машине к дому. Они не уговаривались о следующей встрече. Он смотрел, как мелькнула у подъезда ее длинная шаль.
Глава десятая
Ратников вернулся в свой загородный коттедж, светивший янтарными окнами в распустившийся сад, на подстриженные газоны, на темный пруд с уснувшими рыбами, на тропинку, ведущую к беседке. Спросил у охранника, где сейчас мать, и тот, закрывая ворота, ответил:
— Валентина Григорьевна в беседке. Их отвезли на коляске, и они сказали, что станут вас ожидать на природе.
Не заходя в дом, пошел мимо клумб, по выложенной плитками дорожке, вдыхая запахи распустившихся нарциссов и крокусов. Увидел издалека мать в сумерках, на коляске, укутанную в теплый плед. Она сидела спиной к нему, и он, приближаясь, испытал нежность, сострадание и чувство вины. Два года, как она упала и сломала шейку бедра. С тех пор не могла ходить, с помощью прислуги пересаживалась в коляску, и ее вывозили в сад. Он, когда был свободен, сам вывозил мать на воздух, катал среди клумб, подвозил к ее любимой сосне, показывал в пруду ленивых зеленоватых рыб. Теперь, подходя к матери, он услышал ее голос, который странно взлетал и опускался, будто она удалялась и приближалась на невидимых качелях. Прислушивался, различая ее глуховатую речь, которая была то отчетливой, то сливалась в неразличимое гудение.