Скорость тьмы
Шрифт:
Ратников и Ольга Дмитриевна, опережая медленную пару, направились по улице, вдоль косых домов и утлых заборов, за которыми иногда слышался крик петуха или блеяние козы. Ольга Дмитриевна озирала эту сохраненную, не затопленную кромку райской страны Молоды, над которой не сомкнулись воды. Видно рай погрузился в пучину, там каждое дерево, каждый храм, каждый предмет были окружены прозрачным сиянием, каждый житель носил вокруг головы нимб. Здесь же святость земли улетучилась, мир поблек и погас, и нигде, ни на лицах, ни на кровлях не виделось светящихся озарений.
Они приблизились к маленькой темной избушке, притулившейся на круче, над самым морем. Она напоминала скорее деревенскую баню, чем жилье. Крыша желтела от лишайников, венцы почернели, словно их прокоптили. Забор, седой от старости,
— Отец Павел принимает? — спросил Ратников, отчужденно оглядывая унылых людей, жалея Ольгу Дмитриевну, причислившую себя к этой бедной и убогой очереди.
— Вы, родненькие, поздно пришли. Должно, не попадете сегодня, — вздохнула плоскогрудая женщина в долгополой юбке, из-под которой виднелись истоптанные, грубые башмаки. — Уже час, поди, у батюшки человек сидит. А все не отпускает батюшка.
Ратникову было неуютно и странно среди этих выцветших лиц, бессильно опущенным рук, потухших глаз, словно он находился в очереди безнадежно больных, уповающих на последнюю случайность исцеления. На скамейке тихонько переговаривались — пожилая женщина с синими мелкими глазками и другая, с бурачного цвета щеками, сплошь покрытыми воспаленной экземой.
— У нас в Ярославле живет одна продавщица, — говорила синеглазка с певучими интонациями сказочницы, — Такая была румяная, сдобная, как творог с вареньем. Стала чахнуть, чернеть, будто в ней червь завелся. Стала, как тень, по стеночке ходит. Обращалась к врачам, свечки в церкви ставила, к знахарям ее водили. Худеет, тощает, червь ее пьет. На какую-то операцию, страшную, смертную, ее повели. И прежде чем лечь под нож, один врач, человек не молодой и верующий, сказал ей: «Операция тебя не спасет. Опухоль почти всю тебя съела. Попробуй, доберись до отца Павла, может, он поможет». Она поехала в Звоны, едва жива. Принял ее батюшка, ни о чем не спрашивал. Только сказал: «На-ка, попей водички из моря. Вода святая, в ней Богородица искупалась. Пей с верой, и исцелишься». Дал ей бутыль с водой, поцеловал и отправил. Она по ложечке воду пила, молилась Богородице, и опять стала белеть, полнеть. Стала, как прежде, кровь с молоком. Вся болезня ее ушла, — синеглазая сказительница поджала сморщенные губки, как если бы сама была причастна к чудесному исцелению, и ее сказ не подвергался сомнению.
К избушке тем временем подошли две странницы, — на костылях, и та, что ее сопровождала. Обе перекрестились на покосившийся домик. Неловко уселись на край скамьи, отирая платками лица. На обеих тут же посыпались белые лепестки яблони, словно бесшумно ставили пепельную мету.
— А у нас в Тутаеве была одна вдова, у которой сын шибко пил. Все добро спустил, шифер с крыши продал, у матери пенсию отнимал, бил больно, — тучная, с бурачной экземой, паломница делилась своими сведениями о чудодейственном старце. — Ни милиция, ни медицина, ничто не помогало. Вся в синяках, в слезах шла по улице: «Хоть бы Господь тебя прибрал, нету моей мочи». Поехала просить помощи у отца Павла. Вошла к нему в келейку, упала на колени: «Батюшка, помоги»! Он ее поднял, посмотрел на нее и так тихо и сказал: «Аннушка, не проси ничего у Бога. Он тебя услышал, поезжай домой». Вернулась в Тутаев, и узнает, что сын ее умер, опился паленой водки. Батюшка имя ее угадал, и про сына узнал. Будто ему ангел весть принес, — она вздохнула больным сиплым вздохом, как вздыхает иногда в темноте большая печальная лошадь.
— А вот еще какое было, — заговорила синеглазка, словно соревновалась с соседкой в своей особой осведомленности, — Московские ребята, которые грабили и убивали, бандиты, одно слово, напали на банк и много денег оттуда вынесли, а кассиров поубивали. Мучит их, видно, совесть, что кровь пролили, и решили они батюшке Павлу денег привести, чтобы на эти деньги церковь отремонтировали и бедным помогли. Приезжают к батюшке и перед ним мешок денег кладут. «Так и так, люди мы верующие, дарим на ремонт храма». А он им говорит: «Чтой-то у вас в мешке, клюкву, что ли, привезли. Красное каплет». Они глядь, а мешок кровью сочится. Бухнулись они в ноги и во всем покаялись. А он им говорит: «Отдайте деньги женам и детям тех, кого поубивали. И идите властям сдавайтесь. Может, вам и будет от Бога прощение». Бандиты эти деньги забрали, отдали тем, кому батюшка велел. А сами явились в милицию и во всем признались, добровольно в тюрьму пошли.
Синеглазая сказительница поведала свою притчу громко, в назидание всем, будто обладала особой приближенностью к старцу, была свидетельницей многих чудесных деяний. Ольга Дмитриевна прислушивалась пугливо и доверчиво, с потемневшими от волнения глазами. Ратникову было жаль ее. Хотелось увести из этой немощной очереди в тот мир, в котором действовали сильные, энергичные люди, строили машины, пускали в небеса самолеты, великими трудами и бореньями увеличивали драгоценные знания о природе, о законах истории, добивались в яростных схватках победы над злосчастными, изъедающими Россию болезнями. От сидящих на лавках пришельцев веяло отчаянием и покорностью. От худого желтолицего парня с повисшими безвольно руками. От пухлого ребенка с мутными рыбьими глазами и открытым ртом, из которого текла слюна. От инвалида в засаленном коммуфляже, из рукавов которого торчали розовые обрубки. Все они были обсыпаны мертвыми лепестками, и этот пепел уже лежал на платке и платье Ольги Дмитриевны.
На крыльце избушки появилась женщина в одеянии черницы, выпуская небритого мужчину в поношенном пиджаке, с большими заплаканными глазами. Было видно, что он только что пережил душевное потрясение, руки его дрожали, по худому лицу продолжали катиться слезы. Он вышел из калитки, слепо взглянул на море, на длинную улицу и пошел, как во сне, щупая темной рукой впереди себя воздух, словно боялся натолкнуться на незримую преграду. Черница скрылась в избушке.
— Марья Ивановна, келейница батюшкина. Ходит за ним, как за детей, — благоговейно произнесла синеглазка, а сама смотрела на удалявшегося мужчину, который шел среди сияния вод, оплавленный светом, не касаясь земли.
Келейница вновь появилась, высокая, плоскогрудая, с тяжелым большим лицом. Вышла к очереди. Навстречу приподнялась сидящая у самой калитки очередница, выцветшая молодая женщина с большим животом, который она прикрывала старенькой шалью. Но келейница прошла мимо нее и строго спросила:
— Есть среди вас Ольга?
Ольга Дмитриевна дрогнула. Не поднялась, а будто отпрянула.
— Ты, что ли? — обратилась к ней келейница, — Иди, батюшка зовет, — взглядом подняла ее со скамьи, повела за собой. Ратников устремился, было, следом, но келейница прикрикнула на него:
— А вы, мужчина, останьтесь, — и увела Ольгу Дмитриевну в дом. А Ратников, чувствуя боль и сострадание, остался. Подумал, — так провожают в операционную любимого человека, останавливаясь перед стеклянными, закрашенными краской дверями.
Через тесные прохладные сенцы привратница впустила Ольгу Дмитриевну в дом, напоминавший тесную келью, — низкий потолок, одно оконце, широкая, под покрывалом, кровать, бревенчатые темные стены увешаны иконами, картинами на религиозные темы, фотографиями священнослужителей. Ярко горели лампады, сияли старые, выпуклые оклады. В оконце, как слюда, переливалось море. В кельи было жарко, пахло воском, сладкими церковными дымами. В большом кресле, откинувшись, сидел щуплый, белобородый старец, хрупкий и слабый, с серебристо-пыльным лицом, сплошь опушенный легкими воздушными волосами. Он показался Ольге Дмитриевне очень немощным, но его синие глаза смотрели на нее с такой любовью, с такой яркой, лучистой радостью, что страх ее мгновенно пропал. Она ощутила необычайную легкость, доверие и благодарность старцу, Бог весть за какое, содеянное для нее добро. Ей показалось, что в старце почти не осталось тела, а все оно превратилось в лучистое сияние глаз, в свечение, окружавшее его тихое лицо. То был одуванчик, из которого смотрели синие дивные очи.