Скорость

Кунц Дин Рей

Глядя на Айви, Билли не мог определить, слышала ли она раньше о такой мерзости или его слова стали для нее новостью.

— Если бы ты увидела тело без лица, ты бы смогла что-нибудь по нему сказать? Не о будущем, а о нем, убийце?

— Театр, — без запинки ответила Айви.

— Не понял.

— Он любит театр.

— Почему ты так решила?

— Драма срезания лица.

— Не улавливаю связь.

Из вазы она взяла вишню.

— Театр — это обман. Ни один актер не играет себя.

Билли смог сказать только одно слово: «Согласен» — и ждать

продолжения.

Айви положила вишню в рот. Мгновением позже выплюнула косточку в руку, а мякоть проглотила.

Хотела ли она этим сказать, что косточка — это сущность вишни, или нет, но Билли ее понял именно так.

Вновь Айви встретилась с ним взглядом.

— Он взял лицо не потому, что это лицо. Он взял его, потому что это маска.

Глаза ее были прекрасны, но по ним он не мог сказать, что собственная догадка потрясла Айви так же, как его. А может, если человек всю жизнь пытается услышать голоса мертвых, потрясти его не так-то легко?

— Ты хочешь сказать, что иной раз, когда он один и в соответствующем настроении, он достает лицо из банки и носит его?

— Возможно, и носит. Возможно, оно потребовалось ему, потому что напомнило о важнейшей драме его жизни, любимом представлении.

Представление.

Это слово произнес Ральф Коттл. Айви могла повторить его сознательно, а может быть, случайно. Он этого знать не мог.

Она продолжала смотреть ему в глаза.

— Билли, ты думаешь, каждое лицо — маска?

— А ты?

— У моей глухой бабушки, нежной и доброй, как ангел, были свои секреты. Невинные, даже очаровательные секреты. Ее маска была почти такой же прозрачной, как стекло, но все-таки она ее носила.

Билли не знал, что Айви ему этим говорит, к какому выводу хочет подвести своими словами. И не верил, что на прямой вопрос получит менее расплывчатый ответ.

И не то чтобы она стремилась обмануть. Она всегда предпочитала говорить не прямо, а намеками, не намеренно, такой уж была. Все, что она говорила, звучало ясно, словно удар колокола… и, однако, вызывало трудности при толковании.

Часто ее молчание было красноречивее произнесенных ею слов — чего еще можно было ожидать от человека, воспитанного глухим?

Если он понимал ее хотя бы наполовину, получалось, что Айви совершенно его не обманывала. Но почему она тогда подчеркивала, что каждое лицо, включая и ее собственное, маска?

Если Айви навещала Барбару только потому, что однажды Барбара проявила по отношению к ней доброту, если она взяла фотографии мертвых тел в «Шепчущиеся сосны» только потому, что всюду носила их с собой, тогда фотография мертвого богомола не имела никакого отношения к ловушке, в которую попал Билли, а она ничего не знала о выродке.

В этом случае ему следовало встать, уйти и заняться куда более срочными делами. Однако он остался за столом.

Ее взгляд вернулся к фисташкам, руки вновь принялись их чистить.

— Моя бабушка была глухой от рождения. Она никогда не слышала сказанного слова, не знала, как их произносить.

Наблюдая за ловкими пальцами Айви, Билли чувствовал, что ее дни заполнены полезной работой: уходом за садом, уборкой в доме, готовкой, и она всеми силами избегает безделья.

— Она никогда не слышала смеха других, но знала, как нужно смеяться. У нее был потрясающий, заразительный смех. А как бабушка плачет, я впервые услышала в восемь лет.

Билли понимал, что трудолюбие Айви — отражение его собственного, необходимость занять себя, и сочувствовал ей. Она ему нравилась, независимо от того, мог он ей довериться или нет.

— Когда я была гораздо моложе, я не могла полностью осознать того, что моя мать умерла в родах. Раньше я думала, что убила ее и несу за это ответственность.

В окне ворон вновь размял крылья, расправил и сложил так же бесшумно, как в первый раз.

— В восемь лет я наконец-то поняла, что вины на мне нет. Когда я знаками рассказала бабушке о моем открытии, она впервые на моей памяти заплакала. Это звучит смешно, но, когда она заплакала, я предположила, что плакать она будет молча, лишь по щекам польются слезы. Но рыдала она так же громко, как смеялась. Поэтому, по части этих двух звуков, она ничем не отличалась от любой другой женщины, которая могла слышать и говорить. Была одной из них.

Раньше Билли думал, что Айви околдовывает мужчин красотой и сексуальностью, но, как выяснялось, чары у нее были куда более сильными.

Он понял, что собирается открыть ей, лишь когда услышал собственный голос:

— В четырнадцать лет я застрелил отца и мать.

Она ответила, не поднимая головы:

— Я знаю.

— Насмерть.

— Я знаю. Ты когда-нибудь думал, что кто-то из них захочет поговорить с тобой через стену?

— Нет. Никогда. И, Господи, я надеюсь, что они не заговорят.

Она чистила фисташки, он наблюдал, а потом она сказала:

— Тебе нужно идти.

По ее тону он понял: она говорит, что он может остаться, но понимает, что у него есть важные дела.

— Да, — он поднялся.

— У тебя беда, Билли?

— Нет.

— Это ложь.

— Да.

— И это все, что ты мне скажешь.

Он промолчал.

— Ты пришел сюда в поисках чего-то. Нашел?

— Не уверен.

— Иногда ты так прислушиваешься к самому тихому из звуков, что не слышишь куда более громких.

Он несколько секунд обдумывал ее слова, прежде чем спросить:

— Ты проводишь меня до двери?

— Дорогу ты теперь знаешь.

— Тебе нужно запереть за мной дверь.

— Она сама закроется на защелку.

— Этого мало. До темноты ты должна запереть ее на врезной замок и закрыть эти окна.

— Я ничего не боюсь. И никогда не боялась.

— А я боялся всегда.

— Я знаю. Двадцать лет.

По пути к двери шаги Билли отдавались от паркета гораздо тише. Он закрыл входную дверь, проверил защелку и пошел по дорожке-тоннелю к улице, оставив Айви Элгин с чаем, фисташками и вороном на окне, в гробовой тишине кухни, где на стене висели часы без стрелок.